– Какова мысль, а?! – восхитился Гог. – Нет, право, согласитесь, какова глубина проникновения?! Конечное – это, понимаете ли, посюстороннее, а бесконечное, видите ли, – потустороннее. И одно, заметьте, находится вне другого. Ай да Гегель, ай да сукин сын!
Гог хлопнул в ладоши и неожиданно из контурного детского рисунка стал настоящим Гогом – объемным, плотским, живым. Он запахнул толстый полосатый халат, разошедшийся посередине, и туго подвязал длинным поясом. Агафонкин мог видеть меняющийся цвет его лица, бегающий вдоль лба нос, сползающий на шею рот и появившийся между широко поставленных маленьких глаз небольшой острый рог. Он был рад видеть Гога во плоти: это давало надежду.
Магог – все еще штриховой набросок – посмотрел на друга.
– Мне тоже, что ли? – спросил Магог. – Или подождать?
– Отчего же, дорогуша? – Гог приветственно взмахнул рукой в широком рукаве. – Добро пожаловать в посюстороннее. Обретите конечность.
Магог помедлил, затем чихнул. Абрис начал наливаться серостью, распиравшей контур, придававший ему объем. Через секунду он стал живым – трехмерным равнодушным высоким серым человеком в кепке. Магог достал из воздуха стул и уселся, заложив ногу за ногу.
– А что же вы, Алексей Дмитриевич? – поинтересовался Гог. – Отчего не присоединяетесь к посюстороннему? Отчего не преступаете грань между бытием и небытием? Аль не любо вам снова дышать? – Он шумно потянул воздух прыгнувшим на место ртом: – Сладко пить и есть?
– Они не могут, – охотно пояснил другу Магог. – Они ж не настоящие. Они теперь тень.
“Тень? – подумал Агафонкин. – Они сделали меня тенью?” Он собрался поразмышлять о том, что это может для него означать, но громкий, странный скрежещущий звук, начавший набирать силу внутри Гога, отвлек его.
С Гогом происходило нечто странное.
Его узбекский халат словно покрылся глазурью, которой обмазывают пирожные, – ровная блестящая масса, превратившая одежду в панцирь. Глазурь поползла вверх по тонкой шее к меняющемуся лицу Гога, облив кожу блеском. Она слилась с низко посаженным на лоб цилиндром, сделав Гога сплошным, цельнолитым: Гог – памятник самому себе. На секунду все замерло – вакуум, прозрачное ничто, и – будто сняли слепок – глазурный слой отделился от Гога и повис в темном воздухе. Слепок Гога посветлел и стал его тенью.
Гог – живой, со скачущим туда-сюда носом, со ртом, тут же сползшим на длинную худую шею, Гог – почти человек – протянул руку к Гогу-тени. Тень шарахнулась – испуганный дворовый щенок – и наотмашь ударила Гога по лицу. Гог добродушно рассмеялся.
– Вот, – сказал Гог, – как тут не поверить Юнгу, что Тень – это темная сторона личности, свойственная человеку. Я, конечно, голубь вы наш, не человек, – тут же поправился Гог, – но и моя тень, видно, не очень добра. Ах, мрак бессознательного, ах, живущие в нас силы зла, которые мы отказываемся признать, узнать, познать.
– Я не отказываюсь, – заверил присутствующих Магог. Он достал из кармана пальто вышивальные пяльцы с воткнутой в них иголкой и принялся вышивать крестиком. – Я всегда готов позволить живущим во мне силам зла вырваться наружу.
– Вот откуда ваше завидное душевное здоровье, милый Магог, – восхитился Гог. – И правильно: что в себе держать… – Он запнулся. – Как писал Карл Густав? “Негативные характеристики, моральные изъяны, наделенные эмоциональной природой и обладающие автономией” и тому подобное, и прочее плохое, далее везде. Вот как писал Карл Густав Юнг про Тень.
– Во мне изъянов нету, – возразил Магог. Он достал из кармана бумажку с рисунком и повесил перед собой в воздухе. Магог посчитал крестики на рисунке, сверил их количество с вышивкой. Он удовлетворенно хмыкнул и продолжил: – Вот он я – целехонький. Руки, ноги. Зубы. Все на месте.
– Я вообще-то говорил про моральные изъяны, – миролюбиво заметил Гог. – Но не суть, не суть. Руки-ноги тоже сойдут. – Гог обернулся к пытающейся карабкаться по воздуху куда-то вверх тени, которая все время срывалась с невидимой стены и соскальзывала. – Прошу внимания, Алексей Дмитриевич. Шоу-тайм.
Он хлопнул в ладоши, и тень наделась на Гога, словно лайковая перчатка. Или презерватив. Взамен ползущей наверх тени Агафонкин увидел себя – живого – в квадрате прозрачной пустоты рядом с Гогом. Он, другой, был настоящий, но и Агафонкин-пунктир, висящий в воздухе, был настоящий. Живой Агафонкин огляделся и, казалось, ничего не увидел.
– Итак, – сказал Гог, – шутки в сторону. Вы, милейший, теперь собственная тень. Вы остались в потустороннем – бесконечное ничто – и остались там навсегда. Ваш удел отныне – существование без сенсорных ощущений – сгусток полутьмы в пустоте. Насупившаяся вечность.
– Никаких баб, – прокомментировал ситуацию Магог. – Сдрочить и то не сможете. – Магог подождал и, неуверенный в аналитических способностях Агафонкина, разъяснил: – Потому как нечем.
– Именно, – согласился Гог. Он вздохнул, жалея Агафонкина: – Ни тебе аванса, ни пивной. Понятно?
– Понятно, – сказал нарисованный рот агафонкинским голосом. – А зачем?
– Как – зачем? – удивился Гог. – Для вас же стараемся, голубь вы мой. Для вашего душевного созревания и повзросления. Если Тень – это концентрация всего темного в вашей личности, то, как утверждал Юнг, “встреча с самим собой означает прежде всего встречу с собственной Тенью”. Вот, друг мой, загляните в сокровенные уголки подсознания и станьте лучше.
“За что?” – подумал Агафонкин.
– Как за что? – заорал Магог, отбросив мгновенно растаявшие в воздухе пяльцы. – А юлу кто потерял, сука? – Он очутился рядом с живым Агафонкиным и разорвал его поперек надвое, словно тот был бумажный. – Ты что думал – шутить с тобой будут, ублюдок? Ты что – вообще не понимаешь, что наделал, мразь, блевота, тварь поганая? – Он посмотрел на шевелящиеся у его ног куски агафонкинского тела и сплюнул на них. Разорванная плоть, секунду назад бывшая Агафонкиным, зашипела, как горячие угли, и растаяла – легкая дымка.
– Ну, полно вам, дорогуша, – поморщился Гог. – Дело молодое – ну, потерял человек Объект Выемки. Случается. Мы Алексея Дмитриевича и наказали – обрекли, так сказать, на муки вечные. Жизнь без жизни. Жизнь как тень.
– Да какая на хуй тень? – продолжал орать Магог, отряхивая налипшие на пальто ошметки окровавленной агафонкинской плоти – он был чистюля. – Что мне от его тени – юла появится? Я ему сейчас покажу, продемонстрирую, что дальше будет!
Магог щелкнул пальцами и пропал. Зато откуда-то сбоку выпорхнули его вышивальные пяльцы и повисли в воздухе. Агафонкин отчетливо увидел, как невидимая игла строчит на белом полотне женскую фигуру. Он узнал Катю. Полотно раздвинулось и заполнило собой пространство, стало пространством, экран в кинотеатре, мир на пяльцах – представление начинается пообещал гог вот и началось – и Катя, вышитая крестиком, ожила, задвигалась, задышала. За ее спиной появился Магог. Он заулыбался и задвигал челюстью, словно собирался жевать.
Вокруг них текла московская жизнь – люди, машины, огни в блеске дождя. Агафонкин узнал место: служебная проходная Театра оперетты. Катя озиралась, словно искала кого-то глазами. Агафонкин знал кого. Он должен был встретить ее после дневной репетиции. Он знал и день: 11 ноября 56-го года. Ее муж уехал в командировку (как анекдот – муж уехал в командировку, а жена…), и они собирались провести три дня у Кати дома.
