Надобно помнить, что тайчиутов с нами меньше, чем джаджиратов. Если я об этом забуду, Джамуха не забудет: джаджираты – его народ. Мой побратим, мой анда, он помнит все. Ждет, когда ошибусь. Хотя сам пока не знает. Но я внимательно читал историю наших отношений и оттого должен быть осторожен.
Да и не все тайчиуты мне преданны: на кого рассчитывать? Борджигины, мой клан, родная кровь. Кто еще? Боорчу и его люди; они со мной до конца жизни. Джелме и его нукеры. Кто еще? Кто еще?
Ах, Агафонкин, Агафонкин, что ты наделал? Как же это случилось?
Бесцельный вопрос: смысл жизни – ветер в степи. Просвистал, ударил по щекам, как нагайкой, и понесся дальше.
Думал ли я, что снова заговорю на монгольском – самбайно-баяртэ? Здравствуйте-до свиданья. Му-сайн. Плохо-хорошо. Хан-хаша. Где-куда.
Но сейчас главное слово для меня – цак.
Время.
Маму звали Хонгорзул. По-монгольски – Тюльпан. Мама окончила мединститут в Иркутске и оттого хорошо говорила по-русски. Со мной она говорила только по-монгольски. Отец говорил со мной по-русски, переходя на якутский, когда сердился. В детстве я часто путался в языках.
Я начал забывать монгольский, когда нас с отцом увезли в Аhаабыт Заимката – Заимку Прокаженных.
Хордогой – хорошее место у воды.
Мама работала врачом в санчасти на Чойр-2. В 1981-м командование 246-й истребительной авиационной дивизии 23-й Воздушной армии ВВС СССР приняло решение о приеме местного медицинского персонала на работу в размещенные в Монголии части: своих медиков не хватало – угнали в Афганистан. Моя мама, доктор Тюльпан, устроилась в медсанчасть на военный аэродром и встретила моего папу – летчика-истребителя Романа Олоницына. Они тогда не знали, что ее дед, атаман Канин, расстрелял его деда, фельдшера Макария.
Мы жили посреди монгольской степи, где раз в год солнце становилось любовницей ветра. Я знаю: мне рассказывала старая бабушка Сугар. Солнце ложилось спать с ветром зимой, поэтому наступали холод и темнота. Потом у солнца рождалась весна – лучшее время в степи: пряные травы по пояс, цветы без края, синее яркое выспавшееся небо, в которое с нашего аэродрома улетали узкие МиГ-23. Мама выходила из медсанчасти и, приложив козырек ладони ко лбу, следила за папиным истребителем. Пока сухим майским утром за ней не пришли.
Голоса за пологом юрты: нукеры меняют стражу. Или Джамуха решил перейти на сторону меркитов? Нет, это позже, позже; сейчас мы братья, анда.
Рассвет
Нукеры седлают коней
Ищут смерти
Смерть ищет их
Встреча назначена в поле
Надо перестать думать о себе, как о нем. Надо думать о нем, как о себе. Шизофрения. Надо думать, как бы он думал. А он бы думал, на кого можно рассчитывать завтра в бою.
Повезло, что я хорошо держусь в седле. Когда в шестнадцать лет я ушел из лепрозория, то устроился ездить с геологами по экспедициям – все на лошадях. Никто в Вилюйске не хотел брать меня на работу – я был аhаабатэр. Проказный. Несмотря на справку, что абсолютно здоров.
И повезло, что в детстве много стрелял из лука.
Жилые корпуса офицерского состава Узла наведения авиации на Чойр-2 – обычные советские блочные дома. Трехэтажки. Мы жили на втором этаже – две комнаты, кухня. Раздельный санузел. Мама привезла из становья, где выросла, приданое: ковры на стены и стеганые одеяла с монгольским орнаментом, которыми был застелен мой диван в большой комнате. Я проспал на этом диване первые шесть лет жизни. Он казался мне очень большим.
Из окна кухни был виден двор с беседкой, качелями и большой клумбой. За клумбой тянулся высокий цементный забор, ограждавший аэродром, на заборе яркой красной краской было выведено: “Да здравствует советско-монгольская дружба!” С двух сторон от надписи взлетали нарисованные истребители МиГ-23 – залог дружбы.
Каждый год медицинский персонал части проходил проверку. Мама и старший врач Нина Николаевна уезжали на диспансеризацию в командование полка в Улан-Батор и возвращались на следующий день на поезде, приходящем в полдень на станцию 18-й разъезд. Мама рассказывала смешные истории про начальника медицинской службы майора Хрулева – он пил отведенный для стерилизации спирт, не разбавляя и не закусывая. Мама и Нина Николаевна возвращались с сумками, полными продуктов, купленных в полковом магазине офицерского состава. Считалось, что служащие должны питаться в зависимости от звания.
Агафонкин посоветовал говорить поменьше. “Отдавайте приказания, Иннокентий. Все-таки этот монгольский отличается от вашего монгольского”. Отличается, но не очень.
Я иду прямо – би шот явна.
Я хочу пить – би ухмаар байна.
Я хочу спать – би унтмаар байна.
Сколько это стоит? – Ин ямар ун теве? Эта фраза мне, возможно, и не нужна. Она для другого мира. А вот эта, боюсь, будет нужна часто: “Би ойлгохгуй байна”. “Я не понимаю”.
Что еще? Ах, да – “Иньювэ? Иньювэ?”
Иньювэ? – Что это? Мама продолжала повторять “Иньювэ?”, когда за ней пришли ранним майским утром. Прошла неделя после диспансеризации в Улан-Баторе, и в нашу дверь на втором этаже постучали. Папы не было – он дежурил по части, составлял график учебных полетов. На лестничной клетке стояли лейтенант медицинской службы и два солдата. Они были в хирургических масках и резиновых перчатках. Лейтенант поздоровался и дал маме бумажку. Она посмотрела и, казалось, не поняла.
Иньювэ?
Ей велели надеть такие же маску и перчатки. Маме не разрешили взять ее вещи, и она ушла в домашнем халате и тапочках. Я не видел ее лица из-за маски – только глаза. Она не плакала, хотя ей не позволили меня поцеловать. Почему? Что это могло изменить? Она целовала меня каждый день на протяжении шести лет.
Би митх гуи.
Я не знаю.
Меня заперли одного в квартире, на лестничной клетке перед дверью поставили солдата. Через полчаса дверь открыли, солдат вручил мне маску, перчатки и знаками велел надеть. Возможно, думал, что я не говорю по-русски. Я вышел, солдат запер за мной дверь и опечатал ее желтой лентой.
Мы спустились вниз, где у подъезда стоял военный газик. Заднюю дверь открыли, и я увидел папу. Он сидел на лавке в кузове, отгороженном решеткой от водительского сиденья. Папа был в полевой форме, без фуражки. И без пилотки. Зато в белой маске и резиновых перчатках. Маска ему шла: оттеняла желтоватый цвет лица. Я забрался в газик, и мы отправились в новую жизнь. Оба в масках, будто ехали на карнавал.
Больше я маму не видел: она умерла в лепрозории в соймоне Сэргэлэн аймака Дорнод. Мы получили письмо, когда мне было тринадцать. Папа хранил его в тумбочке, и когда он сам умер два года спустя, я забрал письмо. Оно было отпечатано по-монгольски, на официальном бланке. К письму был приложен русский перевод – вторая копия на машинке. Интересно, кому отдали первую?
