Ему хотелось пить.
Николаев смотрел на запотевшую от холода кока-колу и не мог решиться. “Не деньги небось, – думал Николаев. – За одну баночку не привяжут. Скажу вечером, что взял, и предложу денег отдать”. Откуда он возьмет деньги за кока-колу, Николаев не знал. День, однако, лишь начинался, и будущее представлялось полным возможностей.
Николаев потрогал банку подушечками пальцев. Мягкое железо холодило кожу. Он вздохнул, чуть потянул банку на себя, и она сама – ей-богу, сама – вывернулась из пластикового гнезда, уютно оставшись в ладони.
Кока-кола ему не понравилась. В животе все раздулось, и изжога не опустилась вниз, где растворенная в теплой воде сода ее обычно быстро съедала, а поднялась наверх, пенясь кока-кольными пузырьками. И напиться не напился, и изжогу не вылечил. Что оставалось? Только “поправиться”.
Он решил пойти к соседу-татарину сверху. Они часто выпивали вместе.
Николаев вышел на лестничную клетку, проверив ключ в кармане – как потом зайдешь домой? – и постоял, раздумывая, ждать ли лифт. Он решил пойти по лестнице и заодно проверить, не вынес ли кто к мусоропроводу пустые бутылки, хотя и не сильно надеялся.
Он медленно поднялся по стертым ступенькам и остановился подышать у перил, устав от усилия. В это время ему показалось, что слева будто проскользнула тень.
Его тронули за плечо.
Николаев обернулся: за его спиной слева стоял молодой сосед татарина, живший в той же квартире. Алеша Агафонкин.
– Дядь Валь, – сказал Агафонкин. – К нам собрался? Мансура навестить?
Николаев кивнул: было сложно разговаривать “насухую”.
– Нет его, – улыбнулся Агафонкин. – Уехал к родне.
Желчь метнулась вверх испуганным комком страха: как нет? Где ж тогда “поправиться”? Николаев взялся за перила.
– Уехал, уехал, – заверил Агафонкин. – И вернется не скоро. – Он внимательно посмотрел на Николаева: – Ты, дядь Валь, опять болеешь?
Николаев кивнул.
Агафонкин покачал головой и достал из кармана купюру. Положил в мокрую ладонь Николаева:
– Полечись, – сказал Агафонкин. – Не болей больше.
Николаев проклокотал что-то благодарственное. Только внизу, у подъездной двери, он разжал кулак посмотреть, сколько Алеша дал денег. Посмотрел и не поверил. Николаев зажмурился и посмотрел снова: Петр Первый, корабль с парусами. Сиреневое счастье. Пятьсот рублей.
Николаева перестало мутить. День – неожиданно – выдался хороший. Славный день.
* * *
Питерская Тропа в 65-й была легкой – с одним Носителем. Агафонкин, оставив Гога и Магога в пустой аллее, направился в сторону Михайловского замка. Дождь грозился темнотой вдоль края неба, и Агафонкин спешил: нужно было застать своего Носителя, пока того не уведут из парка. Дорожка расширилась, и в просвете голых деревьев Агафонкин увидел молодую женщину, державшую за руку пятилетнего мальчика. Маленький Валя Николаев, их сосед снизу – алкоголик дядя Валя. Агафонкин свернул направо и, когда мать и мальчик поравнялись с ним, дотронулся до рукава детского теплого пальто с вышитым синим якорем.
Тропа. Дорога домой.
* * *
Агафонкин подождал, пока Николаев хлопнул дверью подъезда внизу, и открыл Квартиру. Ему был нужен Мансур.
Пустота бывает разной. Звенящей, как после колокольного звона, когда зовущий долгий звук кончился, угас, уплыл вслед самому себе и растворился вдали, оставив прозрачный вакуум. Или глухой, как в темной и душной комнате, где и движение, и звук, и само колебание воздуха тонут в окружившей мир тьме, где нет ни очертаний предметов, ни ясности линий, ни малых шорохов, а есть все впитывающая пустота. А бывает тревожная пустота – пустота-ожидание, когда хочется обернуться, посмотреть, нет ли кого за спиной.
Такая пустота ждала Агафонкина в Квартире.
Он остановился у раскрытой двери большой комнаты. На месте детского манежа осталось пустое прямоугольное пятно чуть светлее остального паркета. Митек забрал манеж Матвея Никаноровича в Огарево – новый что ль покупать, а также его любимые погремушки и пару книжек германских философов Фихте и Фейербаха; Агафонкин помнил, как в огаревском коттедже Матвей Никанорович насупленно читал по-немецки “Сущность христианства”, в которой Фейербах утверждал, что “не Бог создал человека, а человек создал Бога”. Дискутировать об этом было не с кем, и он молчал целыми днями, пряча книгу от охраны: боялся, что как феномена его отправят на изучение в специальный институт. Вопрос, кто кого создал, остался нерешенным.
Дверь в комнату Митька была закрыта, и Агафонкин решил не открывать – что там смотреть? Повернул налево в коридорный отсек, где находились кухня, ванная и – в самом конце, где коридор упирался в стену с подвешенным велосипедом, – комната Мансура. Здесь Агафонкин еще сильнее ощутил тревожность пустого пространства Квартиры: она ждала Агафонкина, нет, не ждала – поджидала.
Агафонкин смотрел на желтую полоску света из-под мансуровской двери и хотел повернуть назад. Он хотел в свою прежнюю жизнь, где не было будущего – лишь настоящее, и оттого не было и ожидания беды. Он знал, что этого не случится, и знал, что сам виноват.
Агафонкин усмехнулся и, подойдя к двери мансуровской комнаты, отворил ее без стука.
Он не сразу понял, что случилось: в глаза ударил яркий свет, и на мгновение Агафонкин ослеп, оглушенный больно хлестнувшим в лицо колючим ветром. Ветер бил, толкал, выгонял Агафонкина из своего пространства. Агафонкин зажмурил глаза, закрыл лицо ладонью и попытался схватиться за ручку двери – только не за что было хвататься: не было ни ручки, ни двери, ни самой Квартиры, лишь ветер и пустота да затопивший мир пронзительный белый свет.
Агафонкин стоял посреди утренней степи.
Он знал, что апрель. Кое-где на почти оттаявшей по весне земле лежали пятна оледеневшего снега – скользкие слюдяные белые блюдца. Солнце светило, слепило с востока в васильковом небе, и ранние степные цветы тянули к нему разноцветные чашечки лепестков. Слева от Агафонкина паслась лошадь, терпеливо выискивая молодую, сочную, недавно проросшую траву. Справа стояла войлочная юрта, из круглого отверстия которой вился почти прозрачный дым.
Агафонкин пошел к юрте, держась к ветру боком и прикрывая ладонью лицо.
Мансур лежал на большой косматой кошме и курил короткую черную трубку. Сладкий, приторный запах мешался с дымом от открытого очага в центре юрты. Мансур взглянул на Агафонкина без интереса, затянулся и прикрыл глаза.
Агафонкин сел на сундук из кованого железа в углу и потянул ноздрями воздух.
– Гашиш? – кивнул Агафонкин на сладковатый дымок от трубки.
– Бухарский, – ответил Мансур, не открывая глаз. – Будешь?
– Нет, спасибо, – поблагодарил Агафонкин. – Может, попозже. – Он осмотрелся: пустая юрта кочевника. Поискал глазами оружие – на всякий случай.
