Гаврила кивнул, цокая на агафонкинскую рваную форму и кровь на руках.
– Сильно зашиблись, барин? – поинтересовался Гаврила. – Можа, к лекарю, в Семеновское, отвезть?
– Обойдется, – отказался Агафонкин. – Скажи лучше, братец, ты куда едешь?
– В Удольное, – сообщил Гаврила. – Домой.
“Домой”, – подумал Агафонкин. Он хотел домой.
– А вы, случа́ем, не новый управляющий будете? – решился спросить Пантелеймонов. – А то дворовые сказывали, будто ожидают управляющего из города. Словно как вы, барин: из военных охфицеров.
Он для чего-то причмокнул и натянул вожжи, хотя костлявый мерин и так никуда не рвался – стоял на месте, отмахиваясь куцым хвостом от ранней мошки.
– Я и есть, – неожиданно для себя самого сказал Агафонкин. – Я – ваш новый управляющий. Хорошо, что ты меня встретил, братец: с тобой и поеду. Вези домой.
* * *
Было ли у Мансура свое Удольное? Место, куда он возвращался, хотел вернуться? И где, должно быть, хранил юлу?
Оставалось узнать.
– Что ж ты там не остался, Мансур? – спросил Агафонкин. – Где тебе понравилось.
Мансур посмотрел с удивлением: не понимаешь? или притворяешься, что не понимаешь?
– Алеша, – наставительно – ну чем не матвей никанорович? – сказал Мансур. – Я же объяснил: юлу бесполезно просить взять тебя в какое-то определенное место: она сама решает, куда тебя взять. И какой из вариантов твоей жизни тебе показать. И сама решает, когда остановиться и вернуть тебя обратно. Ты – пассажир, а не машинист. Понятно?
Кухню затопило молчание – стоячая тишина, вода в непроточном пруду. Только холодильник продолжал ворчать в углу, словно ему не нравилась беседа, да изредка всхлипывал, вторил ему старый кран, гулко роняя тяжелые капли в раковину – шлеп-шлеп-шлеп. Митек все грозился сменить прокладку, но руки, видать, не дошли.
– Единственное, как можно попасть куда хочешь, – сказал Мансур, – когда вызываешь Карету.
Агафонкин помнил Карету и ее чудесный Сиреневый мир. Воздух, пронизанный радостью, птицы без крыльев и странные большие умные жуки. Он хотел попасть туда еще раз.
– Как ее вызвать? – спросил Агафонкин.
Мансур засмеялся и, захлебнувшись от собственного смеха, закашлялся. Покачал головой.
– Кабы знать, Алеша, я б здесь не сидел. – Он осторожно запил кашель чаем. – Когда я отдал юлу… – Мансур помолчал, тряхнул головой, будто пытаясь что-то забыть, – когда я отдал юлу, мне только и осталось, что напиваться пьяным и придумывать миры самому. Миры эти – временные, долго не держатся – так, трюкачество. Зато, – горько улыбнулся Мансур, – я могу показать их другим. Моя плата за годы с юлой. Или за то, что я ее отдал.
– Кому ты отдал юлу? – нечего ждать можно и напрямую скажет так скажет
Мансур не ответил; сидел, уставившись в одну точку, видел что-то вдали. Агафонкин знал, что тот может сидеть так часами, приклеившись взглядом к невидимому месту в пространстве, глухой к окружающему миру – не здесь и не сейчас.
У Агафонкина не было такой точки. Она ему, впрочем, была не нужна.
– Мои детские путешествия пробудили во мне интерес к истории, – неожиданно сказал Мансур. – Было ли то, что пишут, что было, на самом деле? И, главное, могло ли на его месте быть что-либо иное? Потому что если существует множество вариантов жизни отдельного человека, должны – логично ведь? – существовать и варианты человеческой истории. Понимаешь?
Агафонкин кивнул, но постарался сделать это как можно неопределеннее: вроде понимает, но лучше объяснить еще. Глядишь, и расскажет, куда дел юлу.
– Представь, – продолжал Мансур, – что есть мир, где Гитлера в 1909-м приняли в Венскую художественную академию. Он, как и хотел, стал архитектором – и, судя по всему, неплохим. Строит дома внутри Рингштрассе для богатых венских евреев и тихонько ворчит, что могли бы платить и побольше. И никакой тебе в том мире Второй мировой. Представляешь такое?
Агафонкин хотел сказать, что все имеет право на существование в мире возможного, но промолчал. Второстепенное замечание. А ему нужно не упустить главное.
– Ты увлекся историей, – напомнил он Мансуру.
– Увлекся, – согласился Мансур. – И после школы поступил в Историко-архивный.
Ему не хватило трех баллов для истфака МГУ. Когда Мансур забирал из приемной комиссии документы, ожидая, пока его вызовут по фамилии, он, расстроенный провалом, не заметил коренастого, скуластого парня, стоявшего в той же очереди. Потому удивился, когда скуластый догнал его в коридоре.
– Гатауллин! – окликнул его скуластый. – Сəлам.
татарин
– Сəлам, – ответил Мансур. Скуластый был старше года на три: бедно одет – вытертая до ниток белая рубашка и блестящие от старости темные брюки. На коротко стриженой голове – несмотря на конец июня – аккуратно сидела черная кепка. В руках держал папку из кожзаменителя с гербом СССР.
– Га тарихи? – спросил скуластый.
– Да, на исторический, – подтвердил Мансур и добавил по-татарски – из вежливости: – эйе, га тарихи. Только я не прошел – баллов не хватило.
Он говорил по-русски: не хотел привлекать к чужой речи внимания окружающих – сновавших по коридору абитуриентов. Дома родители говорили по-татарски, оттого Мансур хорошо понимал язык и мог поддержать беседу, но стыдился говорить на публике: татарский выделял его из толпы как чужого, а он хотел быть своим. Быть чужим – опасно. Мансур знал это по жизни двора.
Скуластый улыбнулся – отчего он в помещении в кепке? – и хлопнул Мансура по плечу.
– Юк бэла, бягыр, – весело сказал скуластый. – Юк бэла.
ага не беда может для него и не беда поступил наверное а для меня беда в армию загремлю теперь и какой я ему “дорогой”?
– А ты? – спросил Мансур.
– Мин тагын, – кивнул скуластый, не замечая мансуровских попыток поменять язык, – тагын тарихи.
тоже не поступил и тоже на исторический? чего ж он тогда веселится?
Скуластый протянул руку:
– Ринат. Ринат Кашафутдинов. Из Нижнекамска.
Ринат вернулся после армии и тоже хотел быть историком. И тоже не прошел в МГУ.
– Нам не баллов не хватило, – объяснял он Мансуру, стоя за круглым высоким столиком в маленькой пивной, где они тянули горькое пиво из скрипевшего и недоливавшего автомата. – Нам не хватило национальности. Не хотят брать татар на исторический: боятся, мы узнаем правду про то, что было на самом деле. Что это – наша земля.
Ринат уговорил Мансура идти вместе подавать документы в Историко-архивный. Их приняли без экзаменов – хватило баллов, набранных в МГУ. Родители Мансура не поняли даже, что произошло: МГУ, не МГУ – не важно. Главное, сын – первый в роду – поступил в институт и будет работать в учреждении. Одеваться на работу “по-чистому” – носить костюм с галстуком. Его будут называть по имени-отчеству. Они гордились и пытались не шуметь по утрам, когда вставали затемно убирать двор. Пусть поспит их мальчик. Их эркек-бала.
