Нет, не могу я писать о том, какие думы тогда передумала. До сих пор тяжело на сердце…
(«Нигде так не врут, как в любви и на войне»… Вспомнилась вдруг эта крылатая фраза. Но навряд ли начальник Генерального штаба сухопутных войск гитлеровской Германии Франц Гальдер врал в своих дневниках, когда в своих личных дневниках писал, например, такое: «В полосе группы армий «Юг» большая активность противника. Принято решение произвести налёты на русские аэродромы. По данным разведки, против группы армий «Юг» действует 1043 самолёта русских» – это на 21-й день войны. 19 ноября 1941 года он делает такую запись:»… никакого численного превосходства. Не только на земле, но и в воздухе». Почему фашисты получили достойный отпор лишь у стен столицы и на берегах Волги? В школе, помню, это объясняли нам превосходством фашистской армии, на которую работала вся Европа. Но мы тогда не знали, что немецкий генерал Гальдер, недоумевая, писал в своём дневнике: «Русская тактика наступления: трёхминутный огневой налёт, потом – пауза, после чего – атака пехоты с криком «ура» глубоко эшелонированными боевыми порядками (до 12 волн) без поддержки огнём тяжелого оружия даже в тех случаях, когда атаки производились с дальних дистанций. Отсюда невероятно большие потери русских». И не знали мы, что в августе 1941 года Вильгельм Пик, будущий президент Германской Демократической Республики, представитель коммунистов Германии в исполкоме Коминтерна, в докладной записке Георгию Дмитрову отметил: «Красноармейцы не овладели новым оружием, и при всяких затруднениях возникают слухи, что старое оружие было лучше, а при создании нового было вредительство. Красноармейцы говорят – не является ли вредительствомто, что их постоянно посылают в бой, чтобы уничтожить».
Ничего этого ты, бабушка, не знала, и прочитать об этом нигде не могла: гласность наступила, когда ты уже ушла: «там впереди не могила, а таинственной лестницы взлёт» – Анна Ахматова, Её ты, впрочем, тоже не знала, да и не нужна она была тебе. Но что же там на самом деле? Правда ли: «таинственной лестницы взлёт»? Или – тлен, гниение, распад молекул?
Боже, о чём это я?
А Россия, бабушка, непобедима ещё и по такой причине.»… даже если мы разобьём дюжину… дивизий, русские сформируют новую дюжину». И ещё: «С криком «ура» без поддержки огнём…» Всё тот же Франц Гальдер. Но ты об этом и сама вскоре догадалась…)
Ничего я, конечно, Ване Второму не сказала. А он, как теперь говорят, «пользовался у женщин успехом». Однажды вечером возвращаюсь с работы, и вдруг из-за акации мне навстречу кидается женщина. «Тебя Марией зовут? – спросила и, когда я кивнула, быстро зачастила: Я – Марфуша… Я тебе вот что скажу… Не ходи с Иваном, он – мой… Я люблю его… Люблю…»
Марфуша обхватила ствол акации обеими руками, прижалась к нему лбом, плечи её затряслись:
– Ты чужая! Зачем он тебе? Даже если поженитесь, я вам жить вместе не дам… Уходи из села!
Я стояла ошеломлённая и не знала, что делать, а Марфуша, отскочив от дерева, схватила меня за плечи:
– Отдай мне его! Тошно мне одной жить… Если бы не ты, он давно бы моим стал…
Почему-то я подумала, что лучше умереть от печали и тоски, чем вот так выпрашивать у кого-то свой «кусочек счастья». Но вслух сказала совсем другое:
– Успокойся. Я его к своей юбке не привязывала. И уж тем более отбивать не собиралась.
– Ой, спасибочки, милая, ой, извиняй меня, дуру полоумную… Я сама не своя, как его увижу…
Конечно, я сказала Ване Второму об этой встрече:
– Ты Марфушу знаешь?
– Ах, вот почему ты весь вечер такая молчаливая. А я решил, что тебе нездоровится…
– Она тебя любит.
– Ну и что? Она сама за мной бегает… Да не нужна она мне! Муж у неё в армии, вот она и бесится…
– Да и ты тоже бесишься. Марфуша сказала, что ты с ней уже спал.
– Расскажу всё, как на исповеди. Привёз я ей после обеда соломы, пока сложили скирду – вечер наступил. Она позвала меня ужинать, силком заставила выпить водки. Я с устатку и уснул, где сидел. Утром глаза продрал, гляжу: чужая хата! За кепку, да в дверь, а она хохочет вслед: вот, говорит, теперь тебя все увидят, скажут, что ночевал у меня. Не верь тому, что она сказала…
– Нет, Иван, дыма без огня не бывает. Впрочем, мне всё равно. Ты в родном доме, а я – путник: сегодня пришла, завтра уйду. Не останусь я в вашем селе…
– Ну, почему? Моя мать сказала, что любовалась тобой: ты красивая, и в работе ладная, всё хорошо делаешь.
– Что это ты какой-то старорежимный? Мама сказала… Мама посоветовала…
– Она о хорошей невестке мечтает! Ты ей понравилась.
– А я замуж не собираюсь. У меня уже есть друг жизни. Он сейчас на фронте.
Иван помрачнел и почти сразу ушёл домой.
А утром, как только мы с Галей глаза открыли, её бабуся и говорит:
– О, сони-лежебоки! Ничего-то вы не знаете. Ходила я на огород, гляжу: за нашей речкой пушки стоят. Видать, ночью пришли наши солдаты.
– А где ж у вас речка, бабушка? – подначили мы её. – Сколько живем в вашем селе, не видели её!
– Да за огородом!
– Там лужа какая-то…
– Нет, речка, – упрямо мотнула головой бабуся. – В старину её звали Ориль, потом – Орилька, а сейчас обижают: жабе по колено – говорят…
– А разве вы не видите, что так и есть?
– Эх, вы! Проживёте с моё, поймёте: человек видит не только то, что теперича есть, но и то, что на этом месте было…
Сбегали мы с подругой к дальнобойным пушкам, у которых сидели солдаты.
– Ребята, где сейчас фронт проходит? – спросили мы их.
– Военная тайна!
– Нет, ну серьёзно ответьте. Немцы уже перешли Днепр?
– Шиш им! Граница фронта по Днепру проходит, а дальше мы их не пустим…
– Ребята, миленькие, если будете отступать, то возьмите нас с собой. Мы под немцами оставаться не хотим.
– Что за пораженческие настроения? Не стыдно вам? А ещё, наверно, комсомолки…
Мы, пристыженные, убежали домой.
Когда бойцы покинули «речку» Ориль – этого в селе никто не заметил. Наверное, ночью.
Весь следующий день меня то знобило, то в жар бросало. На ногах появились небольшие волдыри, которые, лопаясь, оставляли красные язвочки.
– У тебя, Мария, ящур, – сказала бабуля. – Это заразная болезнь. Давай-ка я намажу твои ноженьки дёгтем, а вечером напарим их в чистотеле…
После всех этих процедур на меня навалилась бессонница. Душно мне в хате, нечем дышать. Вот и вышла я во двор. Как не похожа серая, холодная ночь, окутанная тягостной тишиной, на те весёлые, чудные и радостные ночи, которые стояли ещё совсем недавно. Ни сверчок, ни поздняя птичка голоса не подают, и лист на деревьях замер, и, кажется, даже воздух оцепенел: стоит на месте, густой, как туман, и ни дуновенья ветерка! Тишина такая, что слышно, как бьётся сердце.
