– Здравствуйте, – сказал Василий.
– Здравствуйте, коли не шутите…
– Вот ты какая… Даже жалко, – он пристально смотрел на меня. – Больно уж хороша!
– Что вам нужно? – довольно мрачно спросила я, давая понять, что не желаю с ним долго разговаривать.
– Пан староста узнал, что ты вернулась домой, и велел завтра увести тебя в управу. Там всех комсомольцев берут на учёт…
– А почему завтра? У меня ноги больные. Я хочу хоть немножко отдохнуть и подлечиться…
– А что у тебя?
– Ящур.
– Жаль… Но это не беда, заживёт и пройдёт. Вот только давай с тобой дружбу заведём…
Он взял меня за плечи и притиснул к своей груди. От неожиданности я ткнулась головой ему в плечо и мигом отпрянула.
– Ну, что вы, дядя Вася?
– Какой я тебе дядя Вася? Давай будем встречаться…
– Как вам не стыдно! У вас жена, дети…
– Да откуда жена о нас узнает, если сами не разболтаем? Я знаю одно укромное место… Ну?
– Отойдите от меня! Кричать буду. Стекло разобью. Пусть соседи слышат!
– О, какая несговорчивая! Что ж, завтра утром к девяти часам чтоб в управе была, – сказал он и пошёл к дверям, но остановился и оглянулся:
– А я бы тебя, дурёху, всегда мог бы защищать. Никто бы тебя тут не тронул. Понятно?
– Не нужна мне ваша защита. Я не преступница.
– Ну-ну! Посмотрим, какие песни ты запоёшь завтра…
И наступило завтра. Мама собрала мне узелок с едой, заплакала:
– Ты ж, дочка, смотри, не огрызайся там, будь они прокляты, ироды! Теперь ихняя власть: что захотят, то и сделают.
– Мама, ну что вы всё плачете да причитаете! Я не маленькая. Вы сами меня учили: «Судьбу на коне не обскачешь». Один раз родилась – один раз и помирать буду.
– Дай Бог, чтоб ты вернулась, – мама перекрестила меня. – Ладно, ладно, не смотри на меня как коршун на куропатку. Знаю, что комсомольцы ни в Бога, ни в чёрта не верят. А всё ж – спаси тебя Бог!
Со мной в управу пошли ещё две молодые женщины. Их туда вызвали, чтобы разобраться, почему несколько дней не выходили на работы. У обеих, оказывается, болели дети, и полицай Василий об этом, конечно, знал. Но, кобель проклятый, потребовал от них того же, чего и от меня хотел добиться. Ничего не получилось.
– Ой, девчонки, – вздохнула рослая, широкоскулая Полина. – Как надоели эти полицаи… Скорей бы наши вернулись! Я б от радости свечу в церкви поставила.
– Вот подожди, придём в управу – там нам всем троим поставят свечу, – сказала Уля. – Кнутом по заднице!
– А кто из нас первой в кабинет пойдёт? – спросила Полина. – Я такая трусиха… Сейчас от смеха ржу, а как о кнуте подумаю – дрожу.
– Может, и не так больно, как стыдно, – сказала Уля. – При всех заголяться – ой!
В управе я первой шагнула в кабинет начальника полиции Мартыненки. Все знали, что его хотели судить за то, что он проворовался в районной сберкассе. Его уже даже посадили в КПЗ – камеру предварительного задержания, откуда он вышел при немцах героем. Надо же, пострадал от советской власти!
– Что лыбишься, комсомолка? – закричал Мартыненко. – Признавайся, жидобольшевики прислали тебя для шпионажа? Почему не выходишь на работу? Саботируешь новый порядок?
– У меня ноги больные, – ответила я. – Мне надо поле…
– Молчать! Ты с потрохами продалась коммунистам! Тебе не по душе наша власть!
– Чья власть? Ваша или немецкая?
Этот ворюга почему-то не вызывал страха. Его слова о новом порядке и моей якобы продажности даже рассмешили меня.
– Никому я с потрохами не продавалась, – продолжала я. – Это пусть проститутки продаются…
– Да ты у меня этапом в Германию пойдёшь! – взревел Мартыненко и стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнул тяжелый чернильный прибор. – Ишь, огрызаешься!
И тут открылась дверь, вошёл молодой полицай и, отстранив меня с пути, быстро подлетел к Мартыненке.
– Что? Уже едут? – левый глаз начальника полиции дернулся и закрылся.
Полицай кивнул и, наклонившись к уху начальника, что-то зашептал. Сообщение, видимо, растревожило Мартыненку. Он, побледнев, стиснул зубы.
– Что прикажете делать? – спросил молодой полицай.
– Сейчас решим, – ответил Мартыненко. – Не видишь, у меня постороннее лицо, – и сердито закричал на меня:
– Вот что, голубушка: не выйдешь завтра на работу – пеняй на себя! Забирай своих подружек и чеши подобру-поздорову. Ваша тройка будет у меня под наблюдением. Ну, пошла!
Я, как ошпаренная, выскочила в коридор, подхватила девчат под руки и потащила их к выходу.
– Ой, слава Богу, хоть он тебя не бил, – радовалась Полина. – Если б я первой пошла, то толку бы не было: разревелась бы и слова не вымолвила…
– А ты, видать, за нас постояла, – сказала Полина. – Отсюда без наказания никто ещё не уходил…
Мне стало неловко оттого, что они меня так благодарили. Неизвестно, чем бы закончился наш поход, если бы Мартыненку не отвлекли какие-то важные дела.
Я шла рядом с девчатами, но в их воркотню не вслушивалась, а на вопросы отвечала односложно: да – нет. Думала о том, что нет у меня умения приспосабливаться и, непокорная, самой себе порой вредить начинаю. Отчего-то вспомнила, как первоклассницей ходила по леваде в школу. Левадой у нас называли берег, где летом косили очерет – камыш, которым крыли крыши, а то и стены из него делали: обмазанные глиной, они были крепки и устойчивы.
По ледяной корке я дошла до середины речки, и тонкий, как стекло, лёд вдруг прогнулся и раскололся. Я, малышка, ушла в воду по пояс. Но вместо того, чтобы выкарабкаться и вернуться назад, домой, я упрямо двинулась вперёд. Благо, речка мелкая, не утонешь! И вскоре выбралась на берег, встала на пожухлую траву. На мне была шубка из овчины, вода с неё текла ручьём, но я её не сняла. Шла быстро, почти бежала, и хотя в сапожках чавкала вода, не сильно замёрзла.
В школе присела возле обогревателя, и моя кожушка стала прогреваться, пошёл из неё пар.
– Мария, а ты почему не разделась? – спросила учительница, войдя в класс. – Некультурно сидеть в классе в шубе…
– Мария Васильевна! А она вся дымится, – сказала моя соседка по парте.
Все засмеялись, а Мария Васильевна подошла ко мне:
– В чём дело? Да ты вся мокрая!
– Она чуть не утонула, – объяснили ученики. – Но домой идти не хочет, боится пропустить занятия.
Иди сейчас же домой! – сказала учительница. – Ты ведь простынешь!
Ага, – упрямо крутнула я головой. – На улице я ещё сильней простыну. Никуда не пойду…
