– Дайте пять билетов до Берлина!
– Вам билеты продавать запрещено, – сухо ответила кассирша.
– Почему? – попыталась спорить Катя, которая отлично знала немецкий язык. – Мы свободные вольнонаёмные работницы.
– Запрещено, – отрезала кассирша. – Нечего вам в Берлине делать!
Тут подъехал на велосипеде толстяк. Он видел, что мы отошли от кассы опечаленные.
– Что такие грустные, красавицы? – улыбнувшись, спросил он. – Проблемы?
– Да.
– Вы польки? О, Варшава! – он поцокал языком. – Там очень красивые девушки!
– Полячки, – соврали мы. – Вот, в город собрались, а кассир билетов не даёт…
– Сколько вас? А, вижу: пятеро! Постойте тут, я попытаюсь взять вам билеты, – толстяк снова изобразил радушную улыбку и пошёл к кассе.
Не знаю, как он объяснил кассирше, почему покупает так много билетов, но вскоре действительно вернулся к нам с ними. Мы, конечно, расплатились с ним деньгами, поблагодарили как могли. Дуся несколько раз повторила:
– Не все немцы плохие. Вы – хороший, во! – она подняла вверх большой палец.
Добравшись до Берлина, мы перешли Александерплац, поглазели на Брандербургские ворота и забежали в метро. Никто из немцев не обращал на нас внимания. Видимо, принимали нас за чью-то прислугу или работниц местных фабрик: им разрешали выходить в город.
Мы были вроде как вольные: нет ни вахманов, ни полицаев, ни ненавистной Ольги, ни колючей проволоки. Но чужая сторона – не мать родная. И даже не мачеха. Мне стало как-то не по себе. Куда мы пойдём? Что будем делать?
Но девчонки, оказывается, всё уже продумали. Дуся растолковала мне:
– Если ты думала, что мы рванём на фронт, то скажи, пожалуйста, как это сделать? Не знаешь! И мы не знаем. Так что поедем в свой бывший лагерь. Дождёмся вечера и, даст Бог, во время очередной тревоги забежим на территорию лагеря. Поживём там день-два. Девчата не выдадут. Там и подумаем, что нам делать дальше…
Так и поступили.
Но всё-таки каким-то образом весть о нашем возвращении дошла до Ольги. Она собрала девчат нашего барака и объявила:
– Пусть беглянки явятся на вахту. Скрываться бесполезно – всё равно найдём! Тех, кто прячет беглянок, тоже строго накажем.
Зачем же подводить своих подруг? Мы собрались вместе и пришли на вахту. Ольга куражилась над нами:
– Ну, что, беглянки? Далеко же вы убежали! Насилу вас догнали! И куда ж вы, бедолажки, путь держали? Не к родному ли Сталину в лагеря? Он для таких, как вы, подготовил место на Колыме…
Мы молчали.
Не слыша от нас слов раскаянья, Ольга фыркнула:
– Ладно, девочки. Посмотрим, прорежется ли у вас голосок на новом месте. Завтра вас повезут в другой лагерь. Будете там работать по восемнадцать часов.
Мы просидели в карцере при вахте всю ночь. Только к обеду за нами пришёл вахман и повёл на вокзал. Только подошла электричка, как он запрыгнул на подножку вагона, за ним – две наших девушки. А по перрону двигался строй солдат. Я дернула Катю за рукав:
– Не спеши! Пусть солдаты пройдут…
Вахман оглянулся и увидел, что нас как будто оттеснили от электрички солдаты. Он знаками стал показывать: садитесь, мол, на следующий поезд, сходите через три остановки.
– Да, да! – закивала я. – Сейчас… Жди-и-и!
Электричка медленно тронулась и отошла от перрона.
– Теперь нам уж никак нельзя снова попасть в лапы к Ольге, – сказала Катя. – А то по её протекции завезут куда-нибудь на запад.
– Может, поищем своих на заводах Бауэра? – предложила я. – На Вельтене есть и другие лагеря…
У меня было около трёх марок, нашлись деньги и у девчат. Мы сели на автобус и поехали на Вельтен. Дорога туда была знакомая: не раз ездили туда из своего лагеря за картошкой, грушами, лобой.
Автобус остановился в каком-то маленьком городке. Водитель объявил:
– Пересадка! Дальше – другой автобус.
На автобусной остановке стояло много народа. По трассе строем шли мальчишки – гитлерюгенд, одетые в военную форму с засученными рукавами, как у взрослых солдат.
– Майн гот, майн гот… Аллес киндер…
Я оглянулась на голос. Высокая худощавая старушка смотрела вслед мальчишкам и качала головой. Заметив, что я наблюдаю за ней, она горько кивнула:
– Шталин панцер ин Штеттин. Ферштейн? (Танки Сталина в Штеттине. Понимаешь?)
Услышав это, я буквально оцепенела. От Штеттина до Берлина всего-то два часа езды электропоездом. Значит, наши танки скоро будут здесь!
И тут завыли сирены, люди бросились в укрытия, отряд гитлерюгенд, как горох, брызнул в разные стороны. Толпа внесла меня в бомбоубежище. Напрасно я искала своих девчат. Они, видимо, попали в другое место, а после отбоя воздушной тревоги сели в автобус и уехали дальше. По крайней мере, я напрасно прождала их на остановке до самого вечера.
Ни в какой Вельтен ехать я уже не хотела. Боже мой! Если наши уже в Штеттине, то пришёл конец моим мученьям. Дождусь родненьких солдатиков где-нибудь тут. Танки Сталина в Штеттине! Ну, скорей же, скорей двигайтесь сюда…
И тут меня осенила простая мысль: наши идут по Германии с боями, фашисты сопротивляются. Лавина войны, прокатившаяся по моей родной земле, теперь двигается в обратном направлении, сметая всё на своём пути. Пришёл час возмездия! Но этот огненный смерч не разбирает ни чужих, ни своих: рвутся бомбы, гремят выстрелы, танки сокрушают преграды, и в это месиво неизбежно попадают люди-невелички. И меня тоже может шарахнуть осколком, сбить взрывной волной, убить шальной пулей.
Не зная, куда податься, я бесцельно пошла по чистеньким улицам, мимо красивых, почти игрушечных домиков, среди которых попадались разрушенные строения, поваленные деревья и столбы. О, как я завидовала этим людям, которые привыкли жить в чистоте и комфорте! Когда впервые всё это увидела, то подумала, что это – неправда, так красиво не бывает, и это, наверное, нечто вроде музея, как Петергоф под Ленинградом. Теперь вся эта красота и упорядоченность быта разрушены. И я (прости меня, Господи!) радовалась: так вам и надо, враги проклятые!
Я и не заметила, как оказалась то ли в парке, то ли в лесу: высокие деревья, ровная густая трава, нигде ни валежины, воздух сухой и свежий. Остановилась у сосны, к стволу которой был приставлен пенёк. Будто венский стул! Я села на него, прижалась спиной к теплому стволу дерева и решила, что, пожалуй, тут и заночую. Ах, мама, мама, помнишь, как я боялась темноты? А лезть на пыльный чердак для меня было пыткой. Боялась домового. Однажды он мне приснился. Будто вышла из хаты, глянула на чердак, а на верху приставленной к нему лестницы стоит мальчик в белой сорочке до пят, волосы черные и курчавые как у новорожденного барашка. Стоит он и смеётся, а зубы у него белые как снег. Присмотрелась: никакой это не мальчик, а старичок-гном!
