– Милочка, у вас перелом грудной клетки. Две недельки полежите в постели, а дальше посмотрим, что с вами делать.
Обратно я двинулась своим ходом. И надо же было такому случиться: близ дороги увидела какую-то фабрику, перед ней – большой двор, а в нём полно девчат-остарбайтеров. Шум, смех, гам, русские крепкие выраженья. Свои, в общем, девчата!
Я подошла поближе, и глаза как-то сразу выхватили из толпы стайку девушек, знакомых по лагерю Берлин – Тигель. О, как мы обрадовались друг другу!
Девчата сказали, что вот-вот поедут домой. Звали меня с собой:
– Бросай свою кухню! Забирай документы и айда с нами!
– Да я болею… Не доеду.
– Не притворяйся! Да на тебе пахать надо!
Увидев нарост на груди, девушки перестали шутить. Я переночевала у них, а утром на попутке добралась до фермы.
Справку об освобождении от работы врач продлевала снова и снова. Нарост на груди болел и – о, ужас! – рос как горб. Я, конечно, переживала, плакала. Ну, кому я нужна, калека горбатая! Смогу ли работать, помогать маме? И подниму ли на руки девочку, которую все считают моей родной дочкой? Наверно, не хватит сил…
А тут как раз пришёл приказ: все солдаты и вольнонаемные отправляются на заготовку сена.
– Товарищ старшина, и я поеду! – попросилась я. – Не могу без дела сидеть!
– У тебя освобождение…
– Да порвите вы ту бумажку! Или дайте, я порву сама…
– Ну да! Если что с тобой случится – я буду виноватый…
– Хуже уже не случится. Не хочу отставать от всех, и так бездельницей-нахлебницей живу…
– Ну и что ты собралась на сенокосе делать, а? Там и здоровым-то тяжело!
– Я буду сено загребать. Это легко!
– Чёрт с тобой! – в сердцах махнул рукой старшина. – Ишь, какая прилипала! Поезжай! Только, чур, я тебя не видел и ничего не знаю. Сама инициативу проявила…
Да ничего худого не случится! – перебила я старшину. – А если и случится, то сама буду виноватой, а вы – ни при чём… Ну что, совсем я уж калека, что ли? На свежем воздухе, может, полегчает…
Но телега, на которой мы ехали на покос, так резво прыгала на ухабах и колдобинах, что не знаю, как и вытерпела: каждый такой скачок – будто удар ножом в грудь. Я стискивала зубы до боли в висках и мысленно успокаивала себя: «Вот уже скоро… Потерпи, миленькая… Ещё немножко… Скоро приедем… Держись!»
На покосе, как и договаривались, мне дали грабли и поставили следом за женщинами, которые убирали валки высохшего сена: я подгребала его остатки…
Скоро я поняла, что даже эту легкую работу мне не осилить: руки не слушаются – немеют, будто я их отморозила; в груди печёт, а в виски кто-то будто гвоздики забивает: тук-тук, тук! Но я не подавала виду, что мне трудно, и старалась сдерживать тяжелые слезы.
(И ради чего всё это? Неужели то сено не убрали бы без тебя, бабушка? И героизм ли это: не беречь своё здоровье? Или ты что-то доказывала самой себе? Честное слово, иногда так трудно понять, что двигало вашим поколением – собственное честолюбие, желание приносить общественную пользу или необходимость реализации нравственных идеалов в жизни? Может, роман Николая Островского «Как закалялась сталь» и вправду был как бы вашей Библией и руководством к действию? Но, ломая себя, превращаясь в «сталь», из которой ковались шурупчики и винтики Системы, не отрекались ли вы от самих себя, и от маленьких человеческих слабостей, и от естественных страстей, и от сомнений души, и от всего того, что именуется просто жизнью? Просто жизнь, а не стремление к каким-то высшим целям. Жизнь прекрасна, потому что – жизнь! Или я чего-то не понимаю? Да, конечно, не понимаю и понимать не хочу: всякие программы и системы мне противны уже хотя бы потому, что заставляют вставать в ряды единомышленников, соратников, сподвижников, единоверцев – и вперёд, стройными колоннами, ать-два, левой, ать-два, правой, шаг в сторону – стреляю без предупреждения, а ну, братцы, веселей, запевай, тверже шаг, нашедело правое… Я – одиночка, и уж как-нибудь перемнусь на обочине, пропуская вперёд все эти колонны и шествия. Пусть себе идут! А я уж как-нибудь потихоньку-полегоньку доберусь сам. Вот только ещё знать бы, куда идти…)
– Эй, девки! Что вы копну скубёте, как курицы – навозную кучу?
Я оглянулась и увидела старшего лейтенанта Симакова из штаба. Он, видно, приехал посмотреть, как у нас идут дела.
– А ну, девочки, становитесь: одна – вот тут, другая – с той стороны, берите вилами сено и р-раз его на гарбу! А то дергаете по горсти…
– Ну да! – заартачились девушки. – Валки слежались, поврастали в отаву, как подцепишь хороший навильник?
– А давайте я покажу, как. Кто со мной в пару? Ну?
Девушки не смеют, стоят и переминаются с ноги на ногу. Молодые ещё, годков на пять-шесть, пожалуй, моложе меня. А я такая туша… Силу чувствую, но – калека калекой. А что, если попробовать поработать с ним в паре, а? Чем жить с горбом, уж лучше умереть…
– Давайте вдвоём! – вдруг сказала я.
– Ты что? Тебе нельзя! – закричали девчонки.
– Ладно вам! Бог не выдаст – свинья не съест, – ответила я и, решительно выхватив вилы у одной работницы, вогнала их в валок сена. Старший лейтенант подхватил его с другой стороны. Ух! Разом дернули валок, вырвали его из отавы и забросили на стог. Я почувствовала, как в середине груди что-то треснуло, в глазах потемнело и перед ними залетали золотистые мотыльки.
– А ну, ещё раз! – скомандовал старший лейтенант, и снова вместе с ним я подняла валок в гарбу.
– Ой, Наташа! – сказала одна из девушек. – Ты такая бледная…
– А, хуже смерти ничего не случится! – отмахнулась я.
– Что, испугалась? Тяжело? – улыбнулся старший лейтенант. Он не знал, что мне, вообще-то, полагался постельный режим.
– Нет, всё нормально! – ответила я. И ведь не соврала! Потому что вдруг почувствовала свободу рук, ничто не стесняло моих движений.
– Поехали дальше! – скомандовал лейтенант. – А вы, девчонки, что смотрите? Разве ещё не поняли, что делать?
Так и сметали мы тот стог. А вечером, когда ехали на подводе на ферму, стало мне как-то неспокойно на душе. Такое чувство, будто что-то потеряла.
И когда спать укладывалась, снова эта мысль: что-то потеряла, забыла на сенокосе. Но что?
Посреди ночи я проснулась от резкой боли: мою черепную коробку кто-то будто бы долбил изнутри долотом. Подолбит-подолбит, устанет, немного передохнёт, повозится в воспалённом мозге и снова методично и настойчиво примется пробивать дырку в черепе.
Почему-то я вспомнила того странного красного таракана, который влез мне в ухо и, сколько я ни пыталась вымыть его водой, он так и не вышел наружу. А что, если эта тварь проникла в мозг, обжилась там, но захотелось ей снова явиться на белый свет? Вот и прогрызает дырку в черепе.
