Восемнадцать суток пилил наш паровоз до Челябинска. И что удивительно: чем дальше отъезжали мы от Кубани, тем легче мне становилось. Свою малярию я потеряла по дороге на Урал.
В Челябинске я попала в бригаду грузчиков. Если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что буду таскать носилки с песком, щебнем, цементом или ворочать здоровенные куски бутового камня, я бы не поверила и даже обиделась: зачем издеваться над болящей? Но, видимо, климат и в самом деле помог окрепнуть.
Грузчиком я побыла чуть больше двух месяцев. Потом меня перевели табельщицей участка. Это была нелёгкая работа. Закон о дисциплине гласил: не пришёл на работу до гудка – это уже опозданье, за которое полагается выговор с предупрежденьем. За десять – пятнадцать минут опозданья жди суровых наказаний, и хорошо если просто уволят, а не посадят в тюрьму. Если отлучаешься с работы, то будь добр, предоставь справку, где был – у врача, в жилконторе, суде или каком другом месте. Нет справок – пиши объяснительную, ищи свидетелей. Все эти бумаги попадали ко мне, и раз в месяц я должна была ходить с ними к прокурору. Он просматривал папки с больничными листами, справками и пояснительными записками администрации. Я должна была отчитываться буквально за каждую рабочую минуту каждого работника участка. Такое было строгое время, будь оно неладно!
Работали мы за гроши. Расценки низкие, заработки маленькие, труд тяжёлый. Ну, а что ж нам оставалось делать, если наши лучшие мужики полегли на полях войны, вернулись с них без рук, без ног, пошли по этапу в лагеря ГУЛАГа? Мы не роптали, мы их заменяли на великих и малых стройках – как могли, как умели, как получалось: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик…»
Николай Васильевич укатил в отпуск. Кассирша Нина, между прочим, тоже отбыла следом за ним: она купила путевку в тот же дом отдыха в Приморье.
С администратором Генриеттой Афанасьевной, пожилой чопорной дамой, оставшейся в кинотеатре на хозяйстве, мы вполне ладили. Она смотрела сквозь пальцы на то, что у меня в подсобке частенько собирались веселые компании, и случалось, что наши песнопения, гомон, визг-писк наших случайных подружек перекрывал фонограмму фильма, который демонстрировался рядом в большом зале. Недовольных зрителей Генриетта Афанасьевна умела как-то очень ловко и добродушно успокоить, после чего являлась пред всей честной нашей компанией и тихо, ни слова не говоря, покачав головой, укоризненно вздыхала. И одного её вздоха было достаточно, чтобы мы, усовестившись, быстренько собирались и перемещались в какой-нибудь соседний сквер или шли на Амурский бульвар.
На одну из таких посиделок пришла Наташа. С некоторых пор она избегала шумные компании, и ей перестала нравилась та свобода нравов, которая цвела тут махровым цветом.
Посидев немного с нами и даже выпив вина, Наташа игриво шлепнула меня по плечу:
– Признавайся, шалунишка, где ты тут уединяешься с дамами?
– О! – немедленно отреагировала одна из девиц. – Вот это класс! Сразу мужика берет за рог…
– А чего канитель разводить? – пожала плечами Наташа. – Чему быть, того не миновать…
Ничего не понимая, я взял её за руку и под смешочки и скабрезные шуточки присутствующих вывел из подсобки.
– Извини, что, может быть, некстати явилась, – сказала Наташа. – Дома тебя не застать, телефон молчит…
– Работы полно, – я виновато улыбнулся. – Ну, и товарищи, как видишь, не забывают…
– Разве я требую оправданий? – она удивленно вскинула брови и хмыкнула. – У меня на то нет ни права, ни желания. Просто я узнала кое-что интересненькое… Помнишь, я тебе рассказывала про мента?
– И он тебя научил чему-то интересненькому? – пошлость вырвалась сама собой, мне даже неудобно стало.
– Сережа, прикуси язычок, пока я тебе его не укоротила, – она дурашливо стукнула меня по спине. – В общем, когда я рассказала этому милиционеру о краже в твоей квартире, он сразу заметил, что грабители какие-то странные: дорогой магнитофон не тронули, норковую шапку как бы не заметили, но зачем-то перекопали все твои бумаги, унесли картину и какие-то дешевые вещи. Логики никакой! А перед этим к тебе приходил какой-то милиционер… Кто он, откуда – неизвестно! Сюжет для Александры Марининой, да и только. Но вот на днях в ментовку пришла бандероль из Киева, и в ней, как мне кажется, лежит ключик к разгадке…
– И он подходит к дверям моей квартиры? Интересно-то как! – я иронично пожал плечами и с деланным равнодушием продолжал: Вот только что-то не припомню, чтоб просил сыщиков поискать этот ключик. Или твой мент занимается благотворительностью? Ты его, что ли, попросила помочь? А расплачиваться кто из нас будет? Лично я – пас! Менять ориентацию не хочу…
– Если б ты знал, как я не люблю тебя такого – ехидного, колючего, злого, – по лицу Наташи будто тень пробежала. – Ну, что тебе он дался, этот мой знакомый, а? А если б он даже и не просто знакомым был, то тебе-то какое дело? Ведешь себя как собака на сене…
Я и сам чувствовал, что несу какую-то чушь. И то, что выпил, быть может, лишнего, – это меня ни капельки не оправдывало.
– Извини, Наташа, – только и сказал я, и, как нашкодивший школьник, опустил глаза.
Наташа рассказала мне, что некая общественная организация, объединяющая бывших советских граждан, угнанных фашистами на принудительные работы, попросила разыскать мою бабку Марию Платоновну. Потому что она может дать показания против некой Ольги Петровны Песьеголовой, которая претендует на различные льготы, положенные узникам гитлеризма.
– Не уверен, что бабка помогла бы этим людям. Она умела прощать. «Не судите, да не судимы будете», помнишь? Она считала, что есть Высший суд, только ему и положено разбираться в прегрешениях человеческих…
– Ты мне как-то рассказывал о записках своей бабушки. Не помнишь, есть в них что-нибудь об этой Песьеголовой?
– Кажется, есть, но немного…
– А кому ты ещё говорил о тех тетрадках? – Наташа и пытливо вцепилась взглядом в мои глаза.
– Да никому… Ну, может, Юре говорил. Да, точно! Он ещё посоветовал подкорректировать их и снести в издательство: может, напечатают… Он сказал, что я мог бы сам проиллюстрировать эту рукопись.
– Ну и как? Сходил в издательство?
– Да кому всё это сегодня интересно? Какая-то никому неизвестная старуха, что-то такое накалякала на бумаге от нечего делать, не роман и даже не мемуары – так, нечто вроде записок для своих родных.
Но Наташа не согласилась со мной. Она попросила меня включить воображение и представить, что каким-то образом гражданка Песьеголовая, уже глубокая старушка с оч-чень интересным прошлым, узнаёт о том, что она, так сказать, «записана» в компрометирующих её мемуарах. Это бабусю никак не устраивает, потому что она всеми правдами-неправдами довольно долгое время пытается восстановить своё доброе имя. А тут ещё в местной школе её портрет висит в музее на почётном месте, и красуется под ним надпись, любовно выведенная юным художником: «Мы дружим с замечательным человеком, пламенным борцом против фашизма, подпольщицей…»
