Чета Дэдэшек и Жильберта, устроившись у камина, помешивали ложечками в чашечках, обсуждая различные способы жарить, молоть и варить кофе; Сесилия присоединилась к ним. Поль Ландриё присел рядом с Марселиной Дубляр, а Гюстав, решительно настроенный продолжать свое расследование, увлек Жильберту в другую сторону.
Полю Ландриё было тридцать пять лет. У него были правильные черты лица, темные глаза, и в его спокойствии таилось нечто дикое, романическое и мрачное. Его внешность, довольно ярко о нем говорившая, давала почувствовать страстную натуру, неприятие сожалений и полумер, отказ чем-либо делиться. Он был соблазнителен, не будучи соблазнителем; женщины с легкостью влюблялись в него, и когда они его опасались, он сомневался в их искренности.
Чтобы иметь возможность говорить с Нану, не переходя на шепот, Александр попросил разрешения включить проигрыватель. Сесилия помогла ему выбрать пластинки, а Поль, последовавший за ней, наклонился и тихо сказал:
— Завтра. В семь часов.
— Завтра в семь? Здесь? Нет, это невозможно.
Он дал ей адрес бара на улице Пьер-Шарон. Для нее это не было любовное свидание, он это знал и добавил:
— Вы сделаете все, что угодно, чтобы вернуть это письмо. Признайтесь, ведь все, что угодно.
— Почти, — прошептала она.
Тем временем Александр мечтательно влюблялся в Нану, а Жильберте становилось все горше и горше.
Фантазия Сесилии, хорошее настроение Марселины, ее веселость и задор победили неловкость, заползшую, словно червь в яблоко этого вечера. Вдвоем они заставили позабыть о возможном и невозможном, о ревности, злобе и сомнениях. Одна хотела развлечь, другая — позабавить, и Александр заключил с ними союз. Он расставил кусты полукругом, и гостиная превратилась в зеленый театр. Разыграли шарады, потом — живые картины и, наконец, забавные комедии. Месье Дубляр-Депом, закутанный в скатерть и с шарфом на голове, нарядился толстой дамой, которая лаяла; Нану, ставшая цветочной торговкой, так дорого продавала свою улыбку, что Александр кончал с собой. Жильберта и Марселина его грабили, а Сесилия спела свою японскую песню для Поля, спавшего на скамейке. Что до Гюстава, то он по-настоящему напился и забыл о письме. Вечер удался на славу. Ночь закончилась на кухне, где все ели красную икру, а прощаться начали уже на рассвете.
Гюстав проснулся сконфуженным. Он ругал себя за то, что столько выпил, и попросил Сесилию в точности рассказать ему, как он себя вел. Она сказала, чтобы он не терзался, что он был таким забавным и в таком хорошем расположении духа, будто вернулись те времена, когда они были помолвлены.
— Папаша Дэдэ едва удерживал равновесие, — сообщила она.
В тот день она гуляла с Александром по берегу Сены и подробно рассказала ему про все, что касалось потерянного письма, и про свои измышления, на которые ее толкнули страхи. Она утверждала, что до сих пор успокоилась лишь наполовину, и все же, когда брат предложил ей вместе пойти на свидание, которое ей назначили, она ответила, что это было бы неудобно и Поль совершенно справедливо оскорбился бы таким знаком недоверия, теперь уже незаслуженного. Она достаточно хорошо знала брата, чтобы угадать его мысли: Сесилия почувствовала, что он подозревает в ней слабость к Полю, и, чтобы избежать поддразниваний на этот счет, переменила тему разговора и заговорила с ним о Нану. Он не скрывал того, что чувствовал: он считал эту девушку способной заставить его страдать, думал о ней, не желая того, и пригласил ее поужинать в тот же вечер в Булонском лесу. Сесилия посоветовала ему не поощрять в Нану тех надежд, воспоминание о которых остается связанным с памятью о поражении, а также не злоупотреблять своей известностью и быть еще более осторожным, поскольку он знаменит. Оставив брата наедине с размышлениями, в семь часов Сесилия вошла в бар на улице Пьер-Шарон, где ее ждал Поль Ландриё. Она шла к нему уверенно и почти непринужденно, но, увидев его, вдруг смутилась, приписав это на счет застенчивости, оставшейся загадкой для нее самой.
— Нет ничего длиннее расстояния, чем то, которое отделяет нас от искомой вещи, — сказала она. — Уничтожьте это расстояние и отдайте мне письмо. С тех пор как я его потеряла, я — уже не я, я скорблю о себе и спешу вернуться к себе самой. Все мне кажется недоступным, будто мой дом — на другом конце света, а моя спальня отделилась от него и летает на облаке.
— Спальня, какое таинственное слово! Вам никогда не приходило в голову, что в нашей спальне содержится тайна нашей сути? Только там мы истинны, но еще нужно, чтобы мы были там одни, ведь из нее мы выходим в маске. Когда я встречаю кого-нибудь на улице или в гостиной, я всегда задаюсь вопросом: какова его спальня, какая у него кровать. Я представляю себе, как рассвет гонит сладкий сон спящих, разбросанную одежду, утренний беспорядок, наполовину выпитую чашку чая подле букета примул, а еще представляю себе простоту, суровость, нищету; студентов, не спавших всю ночь, целующихся влюбленных, старых супругов, ложащихся рядом в стотысячный раз. Какая у вас спальня?
— Отдайте мое письмо, — отвечала Сесилия.
— Я вам его отдам, когда вы этого заслужите. Вы принимаете меня за афериста, выдаете меня за доктора, и я еще должен повиноваться вам беспрекословно? Для начала попросите прощения за ваши жалкие подозрения и выдумки.
— Вы думаете, мне было приятно выдавать вас за доктора? Я была вынуждена солгать!
— Не я вас к этому принуждал, и потом, с какой стати мне отдавать вам это письмо, если вы не сдержали слова? Мы должны были ужинать наедине. Вы мне это обещали.
— Обещала! Скажите лучше, что вы вырвали у меня это приглашение. Неужели вы считаете, что я нарочно позвала к себе столько народу ко вчерашнему вечеру.
— Мы с моим другом Роже Нимье несколько раз говорили о вас с того дня, когда я набрался смелости позвонить к вам в дверь. То, что вы предложили мне денег, указало нам на важность, которую вы придаете своему письму. Из этого мы заключили, что тут замешана любовь, и, если внутри конверта не содержится другого, адресованного другому мужчине, в нем наверняка есть откровения или планы, вас компрометирующие. «Если Сесилия Дальфор согласна принять тебя в пятницу одна, значит, она устроит все так, чтобы удалить своего мужа, от которого она что-то скрывает, — сказал мне Роже Нимье, — и напротив, если он будет там, ты поймешь, что у нее нет от него секретов». За себя я был спокоен, так как мне достаточно было сказать правду, чтобы оправдаться. Однако ваш муж был на месте, но думал, что я — врач! Величина вашей лжи указала мне на величину вашей тайны. Я мог бы погубить вас, вручив письмо месье Дальфору, так что вам бы не мешало поблагодарить меня за то, что я этого не сделал. Вы могли бы и признать вашу вину.
— Какую вину? Почту придумали не для собак. Я действовала согласно умозаключению, которое выстроил мой собственный муж, и по этой логике выходило, что вы принесли мне письмо, потому что прочитали его и знали, чего оно стоит. Разве моя вина в том, что внешняя сторона дела работала против вас?
— Разве я был похож на проходимца?
