— Так, выходит, все это правда? И мой Маруф просто некогда услышал это предание? Какое счастье!
— Вот только предание это столь древнее и столь… тайное, что я не могу представить, где мог услышать его обычный — прости, девочка, — башмачник. Пусть и тот, который знает обо всем на свете.
Алмас лишь пожала плечами. Горло саднило от долгого рассказа, и она с видимым удовольствием сделала несколько глотков ароматного сока.
— Теперь, Алмас, я понимаю, почему так сердита твоя матушка.
— Правда? Объясни мне, добрая Хатидже. Ибо сердце мое изболелось — я не могу обидеть мать невниманием, не могу обидеть мужа, ибо он ничем не заслужил этого. А защищать его перед ней, а ее перед ним, становится с каждым днем все тяжелее.
— Увы, девочка, такова доля любой женщины, если она любимая дочь и любимая жена. Ревность делает твоих близких жестокими и не щадит в первую очередь тебя саму.
— Ревность?
— Конечно. Всего на миг представь себя на месте своей матушки. Некогда она была для тебя всем — защищала, оберегала, следила за здоровьем, кормила и одевала. Взамен требовала лишь одного — ответной любви. Такой, как она сама понимает эту самую дочернюю любовь. Но ты выросла, и теперь мир раскрылся перед тобой куда шире, чем она, почтенная Саида, могла представить в самом кошмарном из своих снов. И теперь ты уже не ей, а кому-то другому посвящаешь всю себя, отдаешь все силы и всю любовь.
— Но ведь я отдаю ее своим детям и своему мужу! Почему же она столь ревнива?
— Потому что думает: вернув тебя домой, вновь станет для тебя всем и будет получать все твое внимание и всю твою любовь…
Алмас задумалась. В словах Хатидже не было откровений, не было и магических тайн — лишь обычная житейская правда. «Быть может, — подумала она, — стоит быть помягче с матушкой? Она такова, какова есть… И бороться с этим глупо и бессмысленно…»
— А что же, по-твоему, движет моим мужем?
— Та же ревность. Он хочет, чтобы ты внимала только ему, ублажала только его. Чтобы ему одному принадлежала твоя душа…
— Но это же невозможно, уважаемая! Они же не могут разорвать меня!
— Увы, это так. Но, поверь, девочка, тебе придется смириться с этим, не пытаться выгораживать мать перед мужем, а мужа перед матерью. Пусть они договорятся сами.
— А если они не захотят?
Хатидже улыбнулась.
— Не торопись, красавица. Время уладит и эту неприятность. Ну, или мы чуть поможем ему. Но не сейчас. Ибо твоя нынешняя забота куда важнее — и, думаю, ее разгадка многократно удивит нас обеих.
— Ты уже что-то поняла, добрая колдунья? Можешь успокоить меня?
Колдунья отрицательно покачала головой.
— Увы, малышка, пока я могу сказать тебе лишь одно — я не вижу вмешательства слуг Иблиса Проклятого в судьбу твоего мужа. Не удивляйся — после твоего ухода я советовалась с колдовскими книгами. И ни одна из них не сказала мне, что знания, пусть даже появляющиеся неизвестно как и неизвестно откуда, — это проявление коварства врага всего сущего. Более того, это может быть даже его карой. Но карает Иблис — сама понимаешь — тех, кто прогневал его.
— Прогневал?
Алмас побледнела. «Прогневать самого врага всего сущего! Что же такого натворил мой глупый Маруф, чтобы сам носитель зла обратил на него свой гневный взгляд! Аллах всесильный…»
— Не пугайся раньше времени, девочка. Быть врагом врага сущего — совсем неплохой удел для слабого человеческого существа, верно? Но, думаю, вовсе не козни Иблиса Проклятого виновны в знаниях твоего мужа. Да разве это так плохо — много знать?
Алмас лишь пожала плечами. Она уже не знала, что хорошо и что плохо. Слова Хатидже и утешали и пугали одновременно. Она и готова была отказаться от разгадки, но любопытство просто сжигало ее изнутри. Теперь-то она непременно придет сюда снова! Пусть лишь для того, чтобы просто поведать о матери и муже, об их постоянных ссорах и дрязгах. Кто знает, может быть…
Пришедшая мысль испугала Алмас настолько, что она решилась задать вопрос Хатидже.
— Ты говоришь, уважаемая, что знания могут быть проклятием врага всего сущего, верно?
— Да, девочка.
— Но ведь и моя матушка, о Аллах всесильный и всемилостивый, тоже знает удивительно много! Выходит, ее тоже мог проклясть он, Иблис? И теперь два моих самых близких человека ссорятся, не понимая, что столь сильно притягивает их друг к другу, не осознавая, что судьба не зря свела их?
Колдунья рассмеялась.
— Прости, девочка. Мой смех, должно быть, оскорбил тебя. Нет, твоя матушка, к счастью, как бы много она ни знала, вовсе никем не проклята. И уже тем более не проклята Иблисом. Вспомни, ведь она же всегда говорит, кто и о чем ей поведал… Муж же твой никогда не говорит об источнике знаний… Ты сама рассказывала, что он оскорбляется даже, стоит лишь спросить его об этом.
— Да, — кивнула Алмас. — И никогда нет у нас других поводов для ссор.
— И еще. Твоя матушка, пусть даже она гордится тем, сколь много знает, часто ли бывает права?
Теперь весело улыбнулась Алмас.
— Вовсе не часто. Матушка, да пошлет ей Аллах всесильный и всевидящий долгие годы, всегда знает, кто и куда отправился, но никогда не знает зачем. И потому ее выводы, позволь мне, почтенная, воспользоваться этим ученым словом, всегда более чем удивительны, а иногда и просто глупы. Матушке достаточно обрывка разговора, чтобы перед ней предстала целая картина. И картина эта, вновь я признаю сие, как бы больно мне ни было, грешит тем, что в ней куда больше лжи, чем истины.
Хатидже кивала. Да, знаменитая сплетница Саида ничем не отличалась от прочих кумушек и соседок. И не обширные знания, а лишь необыкновенное воображение отличали ее от любой из собеседниц.
— И ты сама, умница Алмас, почти пришла к тому заключению, к которому я должна была тебя привести. Ты печалишься о том, что матушка не принимает твоего мужа. И дело здесь именно в том, что она, зная крохи, видит целую, но часто ложную картину. Муж же твой, зная более чем много, ничего не измышляет, принимая все таким, как есть. Он похож на наблюдателя, главная задача которого — честно и как можно более подробно описать виденное, ничего не приукрашивая и ни на чем не останавливаясь.
— Я понимаю тебя, добрая колдунья. — Удивительно, но с каждым часом Алмас все труднее было называть Хатидже колдуньей или волшебницей. Просто очень мудрая и доброжелательная женщина, причем вовсе не старая, сидела перед ней.
Почтенная же Хатидже, без сомнения, уже заметила и эту перемену в настроении гостьи, но пока решила об этом молчать. И потому задала женщине неожиданный вопрос:
— А часто ли твой муж рассказывает тебе что-то новое, раньше тобой никогда не слышанное?
