— Хатиб, присмотри за моими подарками и за лошадьми тоже. Я слышал, здесь, в Таукерте, изготовляют превосходнейшие луки и стрелы, позаботься, чтобы у меня они были. Кажется, нам скоро придется пересекать пустыню, где есть разбойники…
Понизив голос, юноша прибавил:
— И еще позаботься, чтобы в наших вьюках было спрятано достаточно простого, но дорогого женского платья.
Хатиб поклонился. О, он превосходно понимал своего молодого «господина». Понимал и вовсе не осуждал. Однако слова о женском платье заставили его покачать головой.
Шимас же пересек комнату и остановился перед столом незнакомки:
— Меня зовут Ибн Ибрагим.
Она показала место на углу стола, справа от себя.
— Я и думать не могла, что мы находимся в присутствии столь знаменитого ученого.
Еще раз поклонившись, юноша произнес:
— Тень моей учености ничтожно мала перед солнцем твоей красоты.
— Ты лекарь?
— И лекарь тоже. Иногда воин, иногда читаю по звездам… я умею многое.
Красавица взглянула в глаза Шимаса и спросила:
— Ибн Ибрагим, что ты прочел по звездам обо мне? И тот, сам удивляясь тому, что сказал это, произнес нараспев:
— Что ты когда-нибудь станешь моей женой. Наступило молчание — мгновение, когда ни она, ни он не шевелились и ничего не говорили — двое просто смотрели друг на друга, оба потрясенные столь странными словами. Само время как будто остановилось. Наконец Парвати негромко сказала:
— Тебе следует еще раз поглядеть на свои звезды, скиталец, ибо боюсь, что они тебя обманули.
— Ты сейчас едешь в Хинд?
— В Анхилвару, домой.
— Ты из раджпутов?
— Мой отец раджпут, а мать — персиянка. Я гостила в ее семье в Тебризе. Сейчас я возвращаюсь в дом отца.
Девушка вдруг переменила тему:
— Я не ослышалась, ты собираешься в замок к Мук-суду ад-дину? Ведь он чернокнижник, знается с джиннами и, говорят, привечает самого Иблиса Проклятого…
— И что с того? — Шимас пожал плечами. — Разве двум ученым людям не найдется, о чем беседовать? Разве у приверженцев Иблиса Проклятого нечему поучиться?
Девушка замолчала. Шимас же, удивляясь себе сам в который раз за этот странный обед, проговорил:
— Вернувшись от Муксуда, я отправлюсь в Хинд, в Анхилвару.
— Ты знаешь мой город?
— Я никогда о нем не слышал. Никогда до того мига, как ты назвала его.
Пока рабы наполняли стаканы, девушка опустила глаза. Шимаса же занимал вопрос, понимают ли они по-анатолийски?
— Ты не должен приезжать.
— Но если я хочу увидеть тебя снова?
— Магометане, приходившие в мой город, появлялись как враги.
— Значит, меня будут считать врагом? Если необходимо, я могу появиться как христианин, как хинду, как огнепоклонник или просто как… поклонник.
— Это ничего не даст.
— Что может поделать воля там, где приказывает сердце?
На другом конце зала музыканты начали играть на китаре и кимандже, и по комнате поплыла тихая музыка.
— От музыки твоей красоты, — прошептал Шимас, — шелестят листья моего сердца.
Красавица подняла глаза, и юноша с удивлением увидел дрожащий в них смех:
— Однако я тонкая, о ученый, а не такая пухленькая красотка, каких предпочитают турки.
— Но я не турок, Парвати, и даже не перс.
— Так какой же род красоты ты предпочитаешь? Такой, как у… как там ее зовут? Гелаба? Фатима?
— Мужчина, не познавший многих женщин, не может по достоинству оценить одну.
Шимас с наигранной гордостью взглянул на Парвати. Ее глаза искрились.
— Ты, оказывается, не такой уж… беспомощный. Когда ты беседовал со своим слугой, мне было даже больно за тебя. Все эти девушки воспользовались тобой, одержали над тобой верх! Ты не боишься, что я сделаю то же самое?
— Трепещу… от надежды и ожидания. Она расхохоталась:
— Ибн Ибрагим, ты направляешься к Муксуду, я возвращаюсь в Анхилвару. И на том все кончается. Мы не встретимся снова.
— Но ведь есть еще грядущая ночь?
Парвати отвела глаза. Похоже, эта мысль стала для нее неожиданностью.
— Этой ночью я буду спать, а назавтра мы разъедемся.
— А я этой ночью, — сказал Шимас, — буду бродить по саду, гулять под деревьями, наблюдая, как светлячки рассеивают искры в ночи. Но я буду не один — меня не покинут сладкие мысли о тебе.
Девушка грациозно поднялась и оглянулась на Шимаса.
«Ее глаза — как озера тьмы, в которых живет красота. Как похожи на цветок ее губы! Как мягки щеки! Как нежна кожа!» О да, Шимас был околдован. Не понадобились ни заклинания, ни помощь самого Иблиса Проклятого.
— Спокойной ночи, мудрый ученый. Посмотри еще раз на свои звезды.
— Их послания яснее, если читать их вдвоем. Девушка покачала головой:
— Я отправлюсь в Анхилвару, а оттуда в Каннаудж, а в Каннаудже меня выдадут замуж за друга отца, магараджу.
У Шимаса потемнело в глазах — перед ним распахнулась черная бездна отчаяния и пустоты.
— Все равно! Сегодня ночью, — упрямо повторил он, — я буду гулять в саду.
Бледная ладонь лунного света ласкала садовые ворота, и там, где меж деревьев лежали тени, пел соловей. Но сердце Шимаса было гулкой пещерой одиночества, в которой эхом отдавались последние слова прекрасной Парвати. Один, окутанный плащом тени, ступал он меж деревьев, и аромат жасмина отравлял сладкими мечтами его мятущуюся душу. Зашуршал лист, потом все стихло.
«Где же Парвати? Где?»
Шимас, который был неуязвим, сейчас чувствовал себя пораженным смертельным недугом: он узнал, что такое любовь, но узнал слишком поздно. Печаль, он ощутил это, окутала его тугим коконом, но нет такого меча, который мог бы рассечь нить любви, и нет кинжала, которым можно было бы пронзить обрушившееся на него бедствие.
«Придет ли Парвати? Придет ли она ко мне в свете луны, в час, когда поет соловей? И кто эти солдаты-раджпуты — ее защитники или сторожа? А если они увидят ее со мной?… О, как похожи на годы минуты, когда ждешь ту, что любишь! Где Парвати… Где?»
При каждом намеке на звук юноша стремительно оборачивался, руки его были готовы к объятиям, губы к поцелуям, но только листья шелестели, только листья потирали свои бледно-зеленые ладони, шевелили своими бледными губами.
«Я глупец! Она не придет. Зачем ей приходить ко мне? Она — дочь царского рода! А кто я? Некоторые зовут меня ученым, но лишь мне ведомы истинные глубины моего невежества. Я — лекарь, фигляр, купец, бродяга… бездомный, безземельный человечек с мечом…»
