— Увы, — пробормотал он, натягивая черный, расшитый черным же бисером кафтан. — Род человеческий несовершенен… Но удивительнее всего то, что человеку удается это несовершенство скрывать днем. А вот вечером, должно быть, у него уже нет сил на то, чтобы быть сильным и справедливым… И пред светом вечернего фонаря или горящего костра предстает воистину отвратительная личина лжеца, подлеца или мздоимца. Или так действует на них красавица луна…
Не договорив, он надел перевязь со шпагой, превращаясь во франка-гуляку, решившего в этот вечер не сидеть в духоте постоялого двора, а прогуляться по улицам прекрасной столицы великолепной и спокойной страны Аль-Миради.
Ибо не прогуляться по ярко освещенным улицам столицы было просто необыкновенной глупостью. Сотни и тысячи фонарей и фонариков окрашивали бархатный вечер во все оттенки синего, над головами сияла луна, полная и необыкновенно близкая. Распахнутые двери харчевен и постоялых дворов звали присоединиться к пиршеству или попировать самому. Речушка, протекающая через весь город и взятая в каменные берега, отражала все это буйство света, но отвращала от сидения в четырех стенах, пусть даже самой уютной из харчевен. Ибо глупо было бы прельститься запахом горящих дров и подгорающего бараньего бока, когда благоухают магнолии и сотни цветов дарят любому прохожему головокружительные ароматы.
Ноги сами вынесли его на главную площадь — тихую в этот поздний час. Темен был дворец — ни одно окно не горело сейчас в церемониальных покоях, глядящих на площадь. Он знал, что вся жизнь переместилась во внутренние комнаты, куда есть вход лишь немногим посвященным и войти в которые может лишь человек, которому халиф и его стража доверяют полностью.
Он пожал плечами и неторопливо пошел через площадь в сторону базара, не умолкающего ни в сумерках, ни даже ночью. Непонятно почему, но сейчас он вдруг пожелал найти новую перевязь к своей шпаге — с вышивкой побогаче и с каменьями построже. Такое бывало и раньше, когда его личина становилась частью самой его натуры — у него появлялись желания, ему самому присущие мало, но свойственные всецело тому, в кого он обращался.
Но сегодня поиски были тщетны — все, что он видел, вызывало у него лишь брезгливое отвращение. Он даже позволил себе презрительные слова:
— Варварская страна… Варварские вкусы… Никакой утонченности…
И сам этим словам усмехнулся. О, сейчас он был уроженцем Лютеции куда более, чем могли себе позволить быть настоящие франки, уважающие, или делающие вид, что уважают, законы и вкусы той страны, которая дала им приют.
Он хотел было задуматься об этом, но его размышления прервали звуки, менее всего присущие и кожевенным рядам, и степенному базару вообще — неподалеку коротко вскрикнула женщина и раздались более чем торопливые шаги…
— Ох, друг мой, — прошептал он. — И вновь кому-то в этот час может понадобиться твоя помощь…
И это было прекрасно, ибо он был молод и силен как бык… И потому готов был вытащить из бед не одну девушку, а целую сотню… Кровь заиграла в его жилах, и он поспешил на звук.
Буквально через миг он увидел серый в сумерках чаршаф девушки, убегающей от двух дюжих иноземцев, не имеющих понятия о шариате и об уважении. Их грубые голоса звучали в тишине переулка более чем отчетливо, выдавая и без того вполне понятные грязные намерения.
— Фи, господа, — пробормотал он, почти бесшумно настигая преследователей. — Нехорошо быть столь грубым по отношению к прекрасной незнакомке…
— Проваливай, вонючий франк, — развернулся к нему тот, кто бежал вторым. — Не видишь, красотка наша…
— Я вижу, мой друг, что ты непочтительно обходишься с женщиной, — проговорил он, легко уворачиваясь от удара могучего кулака. — А еще я вижу, что ты невежественен в драке.
Его поистине невероятная сила позволила ему одним ударом свалить противника наземь. А тренированное настоящими битвами дыхание даже не сбилось.
— Да что тебе надо, урод?! — развернулся в его сторону первый из преследователей.
— Друг мой, я призываю тебя отказаться от своего намерения… — успел проговорить он, но тут первый бросился на него.
Увы, и этот вонючий наглец не имел понятия ни о красивой драке, ни об уважении к самому себе. Броситься-то он бросился, но подставил свой более чем уязвимый живот под удар.
И, конечно, нельзя было не воспользоваться этим. Двух ударов, которым Шимас научился еще в Кордове (ах, сколь давно это было!), вполне хватило для того, чтобы утихомирить наглеца. Он не сомневался, что оба преследователя выживут, но надолго потеряют желание охотиться за девушками в темных переулках. Ему же предстояло догнать девушку и проводить ее домой, чтобы новые наглецы не захотели воспользоваться ночной тьмой с недостойными намерениями.
И вот серый чаршаф показался впереди. Он уже почти догнал ее, когда она вдруг развернулась прямо к нему и выпалила:
— Кто ты такой, вонючий бурдюк, и почему преследуешь меня?
«Ого, да девчонка-то не из трусливых…»
— Я просто провожаю тебя, незнакомка…
— Так, как провожали меня эти презренные, мечтавшие похвастать передо мной цветом своих исподних рубах?
«Да она и неглупа… Ах, как бы мне увидеть ее лицо… Быть может, здесь, в переулке у базара, встретил я свою судьбу?»
— О нет, уважаемая… Я не из хвастливых… Просто улицы вашего города освещены столь скверно… А ты столь слаба…
— Скверно?! — В голосе девушки зазвенел гнев. — Улицы нашего города скверно освещены?!
«Ну вот, теперь она рассердилась… Какое счастье — именно такую жену мне бы и хотелось найти!»
— Да как смел ты, ничтожный франк, так непростительно говорить о нашем прекрасном городе?! Да наша столица лучше всех в мире! Она прекрасна, богата… В ней живут счастливые люди…
— Прости мои слова, прекраснейшая… Но они же преследовали тебя!
— Эти шакалы, должно быть, такие же иноземцы, как и ты… Ибо только иноземцы могут преследовать женщин на улицах нашего спокойного города…
— Ну что ж, иноземцам дано право и защищать обиженных, ведь так, уважаемая?
И тут наконец девушка перестала на него кричать. Она подняла голову, и в ее голосе зазвучали слезы.
— Прости меня, уважаемый иноземец. Я так перепугалась… И их, и тебя…
— Не плачь, моя греза. Позволь мне только проводить тебя до ворот твоего дома. Я не буду хвастаться цветом своей исподней рубахи, даю тебе слово дворянина…
И они пошли рядом, мирно беседуя. Девушку звали Халидой, она была дочерью Рашада, мастера золотых дел, человека, знаменитого по всей стране. Он с удовольствием вспомнил, что рукоять его церемониального клинка тоже сверкает золотой инкрустацией, созданной в мастерских уважаемого отца Халиды.
— А вчера занемогла моя матушка. Она долго упрямилась и не хотела звать лекаря.
— О да, — кивнул он, — матушки иногда упрямее сотни ослов. Они думают, что знают об этом мире все…
