Юни упаковывает свои костюмы и ботинки в рюкзак и снимает все фотографии, на которых видно, что он мужчина. Мы решили, что в те дни, когда здесь будет Элиза, Юни будет наряжаться гейшей, иначе Элиза может удивиться, что с пятью мужчинами живет всего одна женщина.
Ксаверу и Падди не нужно притворяться, что у них в комнате беспорядок. Вот только приходится убрать зеркало в золотой раме, висевшее напротив кровати Ксавера, и его коллекцию порнографических картинок.
Из гостиной и кухни убираем все фотографии, на которых мы вместе, и рисунки, где изображены эрегированые члены или раздвинутые ноги. Падди грустит из-за того, что приходится спрятать его коллекцию — набор разных изделий из гипса и резины, изображающих вагины. Эту коллекцию половых органов он приобрел у одной своей подруги — художницы, лесбиянки. Приходится спрятать и антикварную эротику Юни, дневники с подробными описаниями, маленькие фарфоровые статуэтки, изображающие переплетенные тела, и клятвы, которые мои мужчины подписывали, вступая в гарем, хотя они обычно висят над моим письменным столом в рамочках.
В конце концов квартиру мы убрали, хоть и очень устали при этом. Вот только Ксавер по-прежнему напряжен.
— Новые правила, — объявляет он, когда мы, уставшие и вспотевшие, падаем в кресла, — по квартире голыми или полураздетыми не бегать. Софию не лапать и не целовать — она теперь наша квартирная хозяйка, ничего больше. И друг с другом нам себя нужно вести так, словно мы случайно живем вместе.
Падди хлопает себя по колену.
— Отлично. Теперь я могу спокойно почесывать яйца и отрыгивать после еды.
Я мило улыбаюсь и указываю на копилку на полочке, куда положено бросать деньги после каждого подобного проступка.
— Если она сейчас стоит не на газетном столике, это не означает, что плата за такие свинства отменяется.
Мне эта суета нравится все меньше, и сейчас хочется, чтобы Элиза уже уехала. Мне не хватает уюта моего гнездышка, нашей дурашливости, настроения отстраненности от всего мира. Если бы я жила в дурацкой коммуналке, я бы не стала принцессой порнографии. Но я ею стала, хочу жить в своем мире и чтобы со мной обращались соответствующим образом. По моему лицу Ксавер замечает, что я расстроена, и подползает ко мне на коленях. Он расстегивает длинное льняное платье, под которым на мне ничего нет, закидывает ноги на подлокотники кресла и начинает страстно мне отлизывать. Другие мужчины, видя это, расстегивают брюки или совсем раздеваются. Я тронута, что Ксавер устроил всем в утешение эту небольшую оргию. Вскоре мы вес раздеваемся и трахаемся друг с другом, словно с завтрашнего дня это запрещено. А ведь, собственно, так оно и есть.
Запретам нет конца. Мы решили воспринимать визит Элизы позитивно — неделю мы как-нибудь переживем. А на таблички с именами в холодильнике мы просто не будем обращать внимания. Мы купили продукты для легендарного трехслойного торта «Тирамису», который Паоло готовит по особым поводам, и Ксавер, который просто обожает этот торт, приходит в ярость.
— Никаких сладостей! — приказывает он.
Собравшиеся в кухне вздрагивают. Мы все любим сладости. Объем покупок нами шоколада и нуги стал притчей во языцех. Если мы не обращаем внимания на шоколадные конфеты, свежеиспеченные торты и пышные пироги, то причина этому может быть только одна — высокое искусство супертраха. Я не настаиваю, чтобы мои мужчины занимались спортом. Пока они могут отнести меня в спальню, я не вмешиваюсь. Запрет на секс и сахар приведет к тому, что у нас вырастут длинные зубы и когти. Через три дня мы все начнем скандалить и волочить ноги.
— Элиза всегда на диете. И всем остальным автоматически приходится делать то же самое, — объясняет Ксавер виноватым голосом и убирает все вкусности в нижний ящик холодильника.
Мне приходится взять себя в руки, чтобы не потерять терпения. Ненавижу женщин, которые мучают диетами себя и терроризируют все свое окружение. Они взвешивают двадцать граммов бананов, а потом панируют их в пяти граммах луковых сухарей. Пятью калориями на бокал просекко вечером можно пожертвовать, только если днем сэкономил их на соусе к салату. Целый день строго рассчитывается и записывается. Все планируется. Самобичевание какое-то. Есть можно только три раза в день, углеводы только на обед, фрукты только с молочными продуктами, а после шести вечера вообще есть нельзя. Сжигатель жира горит адским пламенем, а если повезет, то диета, позволяющая есть белые бобы, но запрещающая дыню, может и не понадобиться.
Я уже ненавижу Элизу и представляю ее себе костлявой, застегнутой на все пуговицы, брюзгливой Мэри Поппинс, которая едет к нам как палач, чтобы проклясть наш стиль жизни и питания. Я сдерживаюсь, не бросаюсь за кухонным ножом или пилой, чтобы порвать цепи рабства, успокаиваюсь и мило улыбаюсь Ксаверу.
— Ладно, солнышко. Тогда мы сейчас испечем пару тортиков «Хильдегарда фон Бинген»
[7]
, чтобы поприветствовать нашу гостью. На вкус они как подошвы, но зато в них нет жира, холестерина и сахара. И можно совершенно добровольно съесть кусочек этого рогового нароста в глазури.
Остальные воспринимают визит Элизы как театральное представление и начинают репетировать. Паоло развлекается, вставляя после каждого предложения «слышь, чувак» и поддерживая беседу исключительно о спорте и «телках». Серен сыплет психологическими терминами и разговаривает с нами очень надменно. Остается только, чтобы мы начали говорить ему «вы». Иногда он бросает жадные взгляды на Юни, который успел переодеться в закрытое кимоно и узкие дамские туфли — чтобы отвлечь от меня внимание, мы придумали, что у Серена и Юни тайный роман или он просто за ней ухаживает.
— Он снова ко мне пристает, — пищит Юни голосом в стиле театра кабуки.
Серен изображает гориллу и принимается гоняться за Юни по гостиной. Наблюдая за ними, я думаю, что нам никогда не удастся выглядеть как нормальным жителям коммуналки. Но все-таки у нас получается.
Элиза совсем не напоминает Мэри Поппинс, поднятую из могилы. У нее приветливое лицо куколки и национальный костюм с глубоким вырезом, куда с видом специалиста сразу начинает заглядывать Падди. Ксавер, Элиза и я сидим за столиком и вежливо разговариваем. Падди хмыкает и уходит в свою комнату. Серен надменно представляется и не упускает возможности с гордым видом сообщить, что резиновое уплотнение у него на окне прохудилось и мне неплохо бы что-то предпринять по этому поводу.
— Ох уж эти квартиросъемщики! — говорю я, закатывая глаза, когда он уходит, и Элиза сочувственно улыбается.
Когда плавной походкой входит Юни в милом светло-зеленом кимоно, я на мгновение пугаюсь, что, несмотря на идеальную косметику, Элиза догадается, что он мужчина. Но она вежливо кивает и с восхищением смотрит Юни вслед.
— Юни почти не говорит по-немецки, — объясняю я. — она танцовщица в японской компании.
