Он ходил по ночным улицам, подставляя лоб теплому сухому ветру, и, наконец, решительно, словно достигнув наконец желанной цели, зашел в кафе в нижнем Ринге. Это было старовенское уютное кафе, не слишком просторное, с приглушенным светом и в столь поздний час не слишком многолюдное.
В углу трое мужчин играли в карты. Официант, некоторое время просто наблюдавший за Фридолином, помог тому снять шубу, принял заказ и удалился, положив на стол иллюстрированные журналы. Фридолин почувствовал себя вполне комфортно и принялся листать журналы. Его взгляд останавливался то тут, то там. В каком-то чешском городе были сорваны все вывески на немецком языке. В Константинополе состоялась конференция, посвященная проблемам железных дорог в Малой Азии, в которой принял участие лорд Гранфорд. Фирма «Бениес энд Вейнгрубер» была объявлена банкротом. Проститутка Анна Тигер отравила свою подругу Хермину Дробизки купоросом. Преступление было совершено на почве ревности. Девушка по имени Мария Б., проживающая на Шенбруннерштрассе 28, отравилась сублиматом. Все эти события — безликие и печальные в своей сухой повседневности — подействовали на Фридолина отрезвляюще и успокаивающе. Ему было жаль Марию Б. Сублимат, как глупо. В эту самую минуту, когда он уютно сидит в кафе, Альбертина спокойно спит, заложив руки за голову, а советник уже оставил позади все земные печали, Мария Б., Шенбруннерштрассе 28, бессмысленно страдает от страшных болей.
Фридолин бросил взгляд поверх газеты, почувствовав, что из-за соседнего столика за ним внимательно наблюдают. Возможно ли это? Нахтигалл?! Тот тоже узнал его, дружески подняв руки, поднялся и подошел к Фридолину. Это был большой, довольно толстый человек с длинными светлыми, слегка вьющимися волосами, кое-где седыми, и подстриженными по польской моде усами.
На нем был расстегнутый серый плащ, из-под которого выглядывал немного засаленный фрак с тремя фальшивыми бриллиантовыми пуговицами, мятый воротничок и постоянно сползающий на бок шелковый галстук. Веки этого вполне молодого еще человека покраснели, словно он много ночей подряд провел без сна, однако глаза были на удивление голубыми и ясными.
— Так ты в Вене, Нахтигалл? — вскричал Фридолин.
— Таки ты не знаешь? — ответил с выговором польского еврея Нахтигалл.
— Ты не знаешь, но ведь я так известен! — и он, громко и добродушно расхохотавшись, сел напротив Фридолина.
— Как? — спросил Фридолин. — Неужели приезд профессора хирургии остался незамеченным?
Нахтигалл засмеялся еще громче:
— Разве ты меня не слышал? Сегодня вечером?
— Почему «слышал»? Ах, да! — только сейчас Фридолин вспомнил, что когда зашел в кафе и даже раньше, когда только приближался к нему, из глубины подвала доносились звуки фортепиано.
— Так это был ты? — удивился он.
— А кто же еще? — засмеялся Нахтигалл.
Фридолин кивнул. Конечно, эта своеобразная, энергичная манера игры, эти дерзкие, но благозвучные партии левой руки — все это сразу показалось ему таким знакомым. Он вспомнил, что Нахтигалл окончательно оставил изучение медицины после второй, правда, удачной попытки сдать зоологию с семилетним опозданием. Но спустя продолжительное время, он снова начал появляться в больнице, анатомическом театре, лабораториях и аудиториях, где со своей светлой лохматой шевелюрой, постоянно мятым воротничком, топорщившимся, некогда белым галстуком полюбился не только коллегам, но и некоторым профессорам. Сын еврейских торговцев водкой из захолустного польского городка, он уехал в Вену изучать медицину. О нищенских суммах, которые посылали ему родители, можно было не упоминать, но вскоре выяснилось, что все недостающее можно получить за общим столом для медиков на Ридхоф, куда нередко заглядывал и сам Фридолин. Оплату большей части счетов Нахтигалла брали на себя более состоятельные коллеги. Одежду он принимал в подарок и делал это всегда с радостью и без ложной гордости. Еще в родном городе он научился основам игры на фортепиано у одного полунищего пианиста. В Вене, будучи студентом медицины, он посещал консерваторию, где, вроде бы, слыл подающим надежды талантом. Но и здесь ему не хватило серьезности и старания, чтобы продолжать регулярное обучение. И вскоре он счел вполне достаточным играть лишь в кругу друзей и играл, скорее, для удовольствия. Некоторое время он работал пианистом в пригородной школе танцев. Университетские коллеги старались ввести его в лучшие дома, однако он играл только то, что нравилось ему, столько, сколько ему хотелось, вступал в не всегда невинные беседы с юными особами и пил больше, чем следовало. Как-то раз он играл на танцах у директора банка. Было уже далеко за полночь, когда он отпустил пару язвительных замечаний в адрес танцевавшей неподалеку девушки, чем поверг ее саму в смущение, а ее кавалера в возмущение, после чего решил сыграть канкан и дополнить свою игру куплетом весьма двусмысленного содержания.
Директор банка сделал ему замечание в резком тоне. Нахтигалл же, находясь в приподнятом настроении, поднялся, обнял директора, и тот, хоть и сам был евреем, возмутился и прошипел Нахтигаллу в лицо несколько принятых у этого народа ругательств, на что Нахтигалл отреагировал мощным ударом в ухо. После этого его карьера в лучших домах города в качестве пианиста окончательно завершилась. Среди близких он в общем вел себя более прилично, хотя иногда его все же вынуждены были по сходным причинам выдворять из кафе. Но на следующее утро подобные инциденты прощались и забывались участниками. Однажды, когда его коллеги уже давно закончили учебу, он неожиданно, ни с кем не попрощавшись, исчез из города. Несколько месяцев от него приходили открытки из различных польских и русских городов. Нахтигалл любил Фридолина больше остальных, но напомнил ему о своем существовании лишь однажды, в виде просьбы о значительной сумме, которую Фридолин немедленно удовлетворил, не получив более от Нахтигалла ни благодарности, ни вообще каких-либо вестей.
И вот теперь, в три четверги первого ночи, Нахтигалл настаивал на том, чтобы немедленно исправить это недоразумение и вернуть долг. Он тут же извлек необходимую сумму из своего несколько помятого, но довольно толстого кошелька, что позволило Фридолину принять деньги с чистой совестью…
— Ну, как я вижу, у тебя все в порядке, — сказал он, улыбаясь, словно для своего собственного успокоения.
— Не жалуюсь, — ответил Нахтигалл. И коснулся руки Фридолина: — А теперь расскажи, как случилось, что ты оказался здесь среди ночи?
Фридолин объяснил: ему было необходимо выпить чашечку кофе после ночного визита к больному. При этом он умолчал, сам не зная почему, что не застал своего пациента в-живых. Затем он кратко рассказал о своей работе в клинике и о частной практике, упомянул о том, что он женат, женат счастливо и является отцом шестилетней дочки.
Нахтигалл рассказал о себе. Как Фридолин и предполагал, за эти годы он объездил с концертами все польские, румынские, сербские и болгарские города и городки. В Лемберге живут его жена и четверо детей — тут он звонко рассмеялся, будто это было исключительно смешно: иметь четверых детей, которые живут в Лемберге, и всех от одной и той же женщины. С прошлой осени он снова обосновался в Вене. Варьете, которое его ангажировало, обанкротилось, и теперь он играет в разных кафе, с которыми удается договориться, иногда два или три раза за одну ночь.
