– Это ты мне говоришь?! Что с тобой? Я сейчас приеду! Ты дома?
– Меня нет! Я нигде! – и в трубке раздались гудки.
Я тут же набрал ее номер – она не ответила. Я набирал и набирал, но телефон молчал.
К трем часам я поехал к ней на работу. «Она сегодня не работает», – сказали мне. Я снова набрал ее номер, но телефон намертво молчал, и я почувствовал, что ее квартира действительно пуста.
Вечером трубку сняли, и мне ответил вежливый голос мужчины. Я понял, что это он. Я взял себя в руки:
– Позовите, пожалуйста... – да, я просил его позвать к телефону мою Улитку.
– А кто ее спрашивает? – так же вежливо и спокойно осведомился голос.
– Какого черта?! – взорвался я. – Это не ваше дело, – и тут же был наказан гудками.
В ее квартире сидел человек, решивший сыграть на все, что только у него было, до конца.
Я набрал номер. Он ответил.
– Послушайте, это снова я, – сказал я. – Мне нужно поговорить с Улиткой.
– Она просила спросить, кто у телефона, – сказал голос с легким оттенком сожаления.
Скрипнув зубами, я назвался.
– Она просила передать, что не хочет с вами говорить, – вежливо, без злорадства сказал голос.
– Да?... – растерялся я и замолчал.
Голос тоже молчал в ожидании, а я видел перед собой бледное, бескровное лицо Улитки с плавающими глазами и чувствовал, что она действительно не хочет со мной говорить, и вопиющая очевидность этого никак не укладывалась в моей голове. Я молчал и, пожалуй, даже вызывал сочувствие в том, кто слышал на другом конце провода мое молчание...
– Ну, что ж, – выдавил я наконец и повесил трубку.
Ночью я проснулся от дикой, невыносимой тоски и понял, что он остался с Улиткой.
В девять утра я медленно набрал ее номер. Рука моя дрожала. Меня трясло.
– Слушаю вас, – спокойно ответил его утренний голос.
Я нажал на рычаг и засмеялся.
В четыре часа дня я подходил к ее лаборатории. Первый день декабря выдался еще холоднее вчерашнего, ноябрьского, ударил мороз, сковав город грязной ледяной коркой, и люди шли, семеня по-стариковски, чтобы не упасть. Возле лаборатории меня снова стало трясти. Может, она и сейчас не одна? Но мужское лицо, сумрачно глянувшее на меня из окна лаборатории, вряд ли принадлежало моему сопернику.
– А она вышла на полчасика, – приветливо ответила мне лаборантка, а мужчина, сидевший в последней комнате, где два дня назад сидел я, еще раз взглянул на меня в том смысле – что, мол, я здесь потерял. Нет, на терапевта он не походил, скорее – на поставщика бездомных кошек и собак – рупь штука или треха...
Я поколебался, уходить или нет, и сотрудница Улитки, тридцатилетняя, спокойная, румяная, телесная, уловив мое невнятное движение, сказала:
– Можете подождать, она скоро вернется.
Улитку здесь, видимо, любили.
– Спасибо, я еще зайду, – сказал я и вышел.
Улитка могла явиться не одна, но только одна она мне была нужна, и я встал на часах. Я встал так, чтобы не бросаться в глаза и все видеть; университетский люд сновал туда и сюда между главным зданием и зданием бухгалтерии, где в мое время размещался журфак, между филфаком и зданием факультета физкультуры, похожим на тюрьму, откуда я когда-то выходил с поцарапанной о ковер физиономией, – я занимался самбо и даже имел какой-то разряд, потом раза два в жизни мне это пригодилось. Но там было все просто, все понятно. Теперь же я не понимал ничего. Я ждал ее, чтобы спросить. Я хотел из ее уст услышать свой приговор. В жизни бывает все, даже то, чего быть не может, и я не должен, не должен спешить с выводом. То, что она не захотела со мной говорить, само по себе не говорило ни о чем. То, что он там остался, значило не больше, чем остальное. Он остался из-за меня, чтобы я не пришел, это ясно. Квартиру он взял приступом, но Улитку таким макаром он взять не мог. Плохо он ее знает.
Время шло, а ее все не было, и люд, проходивший в одном направлении, теперь спешил обратно, с любопытством поглядывая на меня, ибо я был все там же, промерзший и примерзший, как волк у проруби. Прошло и полчаса, и час, и только через час пятнадцать из-за домов со стороны главного здания университета появилась она, в своей голубой куртке, в черных, под кожу, брюках, в татарской меховой шапке хвостами назад, с распущенными по спине волосами, вьющаяся походка, какая бывает у стройных длинноногих женщин с узкой талией. Она быстро прошла мимо, не заметив меня, и я, сделав в ее сторону несколько поспешных шагов, хриплым голосом выкрикнул:
– Улитка, подожди!
Она обернулась, остановилась без удивления, без радости и без досады.
– Здравствуй, – сказал я. – Я только на пять минут. Я сейчас уйду. Только спрошу тебя и уйду.
– Хорошо, – спокойно и просто сказала она. – Пойдем. Здесь холодно... – и протянула мне руку, как ребенку на перекрестке.
Как же было тепло в лаборатории! Мы прошли в последнюю комнату, где теперь было пусто – ни кошкодава, ни лаборантки – Улитка присела на край стола, а я остался стоять.
– Раздевайся, – сказала она. – Замерз?
– Слегка, – сказал я. Замерзшие губы меня совсем не слушались.
– Что ты хотел спросить?
– Что произошло, Улитка? – сказал я. – Ты даже не подошла к телефону.
– Я не хотела при нем с тобой говорить.
– Что случилось? Чем я тебя обидел? Я сделал так, как ты просила. Я поверил. Я думал, ты лучше меня знаешь, как поступить.
Улитка опустила голову, потом упрямо подняла, но посмотрела мимо меня:
– Да, получилось не так, как я думала... Он оказался сильнее. Я подозревала, что он сильней меня...
– Он был с тобой ночью? – с трудом спросил я.
– Да, – сказала она. – Он остался, чтобы меня охранять. От всех. И отвечать на звонки. – и, взглянув на меня, добавила: – Но мне ничего нельзя, ты же знаешь...
А я почему-то посмотрел на ее таитянские своенравные губы с глубокими ямками в углах рта, я знал, как эти губы могут ласкать.
– В чем я виноват перед тобой? – спросил я.
– Это я виновата, очень виновата, – сказала она. – Но сейчас я иначе не могу. Меня слишком глубоко затянуло. Прости меня. Я, наверно, грязная женщина. Думай что хочешь. Я заслужила. Но я к тебе вернусь. Однажды я к тебе обязательно вернусь. Я захочу вернуться. А ты решишь – сможешь ли ты меня снова принять или нет. А сейчас мы должны расстаться. Это все, что я знаю.
– Хорошо, я буду ждать тебя, – сказал я, встал и пошел к выходу.
Когда я проходил мимо окна, она сидела в прежней позе, голова ее была опущена.
XI
Сначала была пустота, если можно назвать пустотой нечто темное, глухое, невыносимо болящее не только внутри, но как бы и снаружи. Яма, мешок... Я просидел в этом мешке пять дней, а потом выполз, выбрался и обнаружил, что жизнь не остановилась. Надежды больше не было, а значит – стало небольно. Боль только от надежды. Только от того, что есть что терять. Больно от несвободы, а когда все потеряно, то не больно. Свобода – это когда ты потерял все. Так я и начал жить и назад не смотрел, не думал. Думать было не о чем, думаешь – от непонимания. А я все понимал. «Ее украли», – говорил я себе. Ее украли, и с этим ничего не поделаешь.
