Взор пограничника растворялся в параллельном мире. Телом он был здесь, душой — там. Жестокосердный Сизарь, улетевший в неизвестном направлении, ради смеха стянул с Мухи треники вместе с трусами, и тот, не заметив стыдобы, шастал по всему отделению, беззастенчиво болтая мужской гордостью.
После Того как лейтенанта оставили в покое, здраво рассудив, что в дурдоме каждый имеет право видеть, чего хочет, у него осталось всего одно расстройство: невидимость для невидимок. Строго говоря, они для него давно перестали быть невидимками, а он для них остался.
— Они меня не видят! — горько жаловался Муха сердобольной Люсе.
— И ты их не видь! В упор! — сестричка указывала больному путь к спасению. Но он его не видел.
— Что я могу с собой поделать, если у меня глаза такие! — мучительное наслаждение всех гонимых художников.
Алевтина, отметив возвышенную душу неотесанного пограничника, задумалась:
«Может, поэты тем и отличаются от прочих, что видят невидимок вместо всякого говна?»
* * *
Однажды Муха издал вопль ликования. Произошло нечто, потрясшее бедного психа: невидимки заметили его!
На остальных обитателей Воробьевки событие не произвело ни малейшего впечатления: здесь и не такое видали!
Только первые фразы обалдевшего от счастья Мухи прозвучали вслух, впоследствии он стал общаться с невидимками беззвучно.
Каким образом? Об этом Муха не имел никакого понятия. Так же, впрочем, как и о прочих вполне изученных наукой физиологических процессах, например, дыхания или пищеварения.
Только материальное тело, большое и Неповоротливое, мешало лейтенанту Мухину полностью Погрузиться в невидимый посторонним, но необыкновенно притягательный мир. Став в нем своим, пограничник вник в непростые отношения между обитателями четвертого измерения.
— Почему же мы их не раздавим? — что‑нибудь вроде этой глупости сочувственно спрашивала иногда простодушная Люся.
— На солнечный зайчик можно наступить, но кто видел, чтоб он после этого корчился в муках, полураздавленный пятой человека?
Иных безумцев велеречивость Мухи забавляла, другим действовала на нервы.
— Невидимки занимаются сексом? — позевывая, допытывалась Люська на ночном дежурстве, объясняя свой интерес тем, что боится быть ими изнасилованной.
Вполне житейский вопрос шокировал пограничника чудовищной грубостью, как если бы кто‑нибудь спросил в театре, делала ли Джульетта Ромео минет.
— Не видел я у них телодвижений скотских! — с праведным гневом отвечал Муха. — Совокупленье душ приносит больше счастья, чем сплетенье потных тел!
— Разве совокупленье тел не помогает совокуплению душ? — интересовалась Ведьма.
— Совокупленье тел у человека заканчивается семяизвержением, а вовсе не соитием двух душ! — величественно громыхал Муха своим басом на все отделение. Пророк.
Алевтина была с этим не согласна, но спорить с безумцем не желала. Враг ее в реальном мире — Брокгауз — не упускал случая, чтоб ни съехидничать:
— Вместо коммунистического субботника на территории Воробьевки будет производиться сжигание ведьм. И изгнание дьявола из тех, кто замечен в связи с нечистой силой!
Алевтина радовалась, что, приняв облик Игрека, вмазала ядовитому старикану. Без всяких усилий она угадывала его неотвязную мысль: затеять с ведьмой совокупленье тел. Даже под угрозой последующего изгнания из него дьявола.
* * *
Об очередном душевном потрясении Мухи глюки узнали по его пронзительному крику.
— Помер кто из невидимок? — посочувствовала Люся.
Смятение в глазах пограничника говорило о том, что случилось кое‑что похуже.
— Ты их перестал видеть! — догадалась Люська. И погладила Муху по мохнатой руке. — Бедненький!
«Такой медведь, а трахается только с невидимками! Нонсенс!»
— Они остались! — промолвил наконец лейтенант. — И я остался. Но в мире кое‑что сломалось!
Это глюки и сами видели.
* * *
Сломалось что-то или построилось — большой вопрос. Без первого не бывает второго.
Пограничник, обретший склонность к философичности, сам познал эту нехитрую истину.
Слаженный мир, населенный милыми неосязаемыми существами, дрогнул и рассыпался.
Причина катастрофы, потрясшей параллельное мироздание, крылась в появлении санитара Колюни и несчастного самозванца сына Сатаны Мальчикова.
Муха вполне мог сделать вид, что не замечает их — во имя сохранения гармоничного мира невидимок. Но лейтенант не привык отводить глаза в сторону: ни на Государственной границе, ни на больничной койке.
«Колюня!» — окликнул он покойного санитара, не шевеля губами, внутренним голосом.
Тот вздрогнул и завертел головой, не находя того, кто его позвал. На Муху он, конечно, не подумал.
«Мальчик!» — снова подал Муха внутренний голос.
Повешенный Мальчиков вытаращился на пограничника.
«Муха, ты когда подох? — с живейшим любопытством Осведомился сын Сатаны. — Сразу после нас, что ли?»
«Я живой, — стыдливо признался пограничник. — А вы все мертвяки?»
«Кто его знает… — неопределенно заметил Колюня, — вроде призраков, что ли… Я в этом не особо понимаю»!
«Тени, бля! — добавил Мальчиков. — Не пойму только, ты-то как здесь очутился?»
Муха схитрил, лишь бы бывшим дружкам не было завидно, что он еще живой.
«Я одной ногой в могиле стою…»
Колюня и сын Сатаны удовлетворенно закивали.
«Ты знаешь чего… — мрачновато проговорил Колюня, — ты ногу эту лучше вытащи… которой в могиле Стоишь…»
«Разве у вас плохо?» — удивился Муха. Выглядели кореша лучше, чем при жизни.
«Хорошего мало, — закряхтел Колюня, — призраком на том свете въябывать!»
* * *
Таким образом, востроглазый пограничник углядел в Воробьевке царство теней. Впрочем, точно такое же царство располагалось в любом другом доме. Выяснилось, что души не на небо отправляются и не в преисподнюю, а пребывают там, где жили. О возможности перемены места жительства Муха выяснять не стал, хотя его очень заинтересовал мир, лишенный границ, а следовательно, пограничников и таможенников.
Интерес лейтенанта Мухина носил профессиональный характер, никуда эмигрировать после смерти он не собирался. Правда, и в Воробьевке не желал коротать свое бессмертие.
О быте призраков Муха получил самое общее представление. Плотские радости теням были чужды: ни секса, ни водки, ни жратвы. В общем, не фонтан. Не то, чтобы души усопших очень маялись на том — этом — свете, но и блаженства не испытывали — как показалась Мухе. Возможно, главная радость каждого состояла в том, что другому не лучше, чем ему. Тысячелетняя мечта человечества о всеобщем равенстве воплотилась в жизнь после смерти. Впрочем, скептик Муха подозревал, что кто‑нибудь и там устроился получше прочих.
