3.
Брокгауз вернулся в Воробьевку после отбоя. И вместо того, чтоб идти с повинной головой в свою палату, бодро направился в женскую.
— Куда, котяра! — кинулась к нему бдительная Люсьена.
Шустрый старикан поспешил юркнуть в дамскую обитель.
Кукушка, укрывшись одеялом с головой, всхрапывала во сне. Койка Алевтины была пуста.
Неприкрытый разврат пробудил в медсестре, отнюдь не склонной к аскетизму, отчаянную моралистку.
— Завтра всех мужиков будем кастрировать! — заявление, способное вызвать панику в мужской палате, в женской должно было встретить крики одобрения. Но Кукушка не откликнулась из своего укрытия.
— Где Алевтина?
Впервые Люся увидела Брокгауза в таком волнении.
«Сейчас кондратий хватит дедульку!» — испугалась сестричка, вспомнив о своих служебных обязанностях.
То же самое ужаснуло и Тину, когда она впала в трясучку от страха за свое ненаглядное тело.
«Сейчас дуба дам! Ой, сердце у старикашки тарахтит с перебоями… Идиотка! Влезла в старую вонючую шкуру! Все равно что в помойку! Твое бессмертие закончится этой ночью!»
Сердобольная Люся уложила Брокгауза в пустующую койку.
— Где Алевтина? — в горле у девушки пересохло. Сердце трепыхалось на шее. Воздуха не хватало.
— Лежи, лежи, дедушка…
— Какой я тебе дедушка! — прорезался у Ведьмы дребезжащий, задыхающийся голос. — Я всех баб в вашем дурдоме перетрахал!
«О, боже, — запоздало ужаснулась Алевтина. — Что я такое говорю!»
— Ходок нашелся! — негодующе фыркнула Люся, обойденная мужским вниманием Брокгауза. — Вот через свое котовство и подыхай!
Последнее напутствие сестрички не помешало ее хлопотам по спасению жизни развратника.
— Где Аля?
— Ты смотри! — восхитилась Люся жизнелюбием больного. — Одной ногой уже в могиле, а все бабами интересуется!
— Она не баба… бушка… — язык не слушался умирающего. — Она не бабушка… моя ба… бушка… Арина… Родионовна… в смысле, няня…
— Молчи уж, Пушкин, — спасительница колдовала с микстурой для бедняги. Насильно открыла ему рот, вынула вставные челюсти…
«Какое хамство — лишать девушку последних зубов… — в полуобморочном состоянии затосковала Алевтина. — Как же я теперь выгляжу… — Ее тяжелая деревянная рука поднялась, чтоб ощупать лицо. — Это не я…»
— Доигрался хуй на скрипке! — раздался совсем рядом знакомый женский голос. И сразу же издал рвотный звук:
— Ку…
— А дальше? — всполошилась Люся.
— Ку…
— Замолкни, накаркаешь!
Кукушка и так молчала, больше ей накуковать было нечего.
«Приказываю похоронить меня с воинскими почестями… у Кремлевской стены… плача… Китайской стены… — прорезался незнакомый глухой голос в сумерках, опустившихся на Алевтину, — и произвести… произвести… меня посмертно в генералы… Отставить. Произвести салют из пушек победы… Над могилой главного чекиста Советского Союза…»
Кукушка впала в мизантропию, как всегда с ней случалось, если будущее, предрекаемое ею, бывало недолгим.
— Ку… — всей душой стремилась она превозмочь смертельную немоту. — Ку… — снова споткнулась предсказательница о замысел Создателя. — Ку…
— Ни куя! — истошно выкрикнула Люся.
Она самозабвенно спасала больного, от которого даже небо уже отвернулось.
Порой Спаситель благосклонно взирает на самонадеянные попытки двуногих его перехитрить. Слипшиеся вены Брокгауза приводили Люсю в отчаяние. Синие губы беззвучно шевелились:
— Ку… ку…
«Бедолага пытается поднять себя за волосы…» — догадалась сестричка, делая умирающему массаж сердца.
Принявшись за искусственное дыхание рот — в-рот, Люся обнаружила, что язык оживающего больного проник ей в рот, а его безжизненная рука громадным пауком медленно поползла по ноге барышни вверх.
Медсестра считала секс лучшим способом реанимации. Особенно если он лишил жизни. Клин — клином.
4.
«…Тиночка, никогда не залезай в чужое тело… — услышала Ведьма глухой, как из бочки, голос своей матушки, — это хуже любой эмиграции… Тело, как и Родина, дается человеку один раз… — Старая ведьма была патриоткой и изводила девочку нравоучениями. — Говорила я тебе: не слушай ихнюю музыку! Доигралась! В мужика влезла и не знаешь, как вылезти… Кого я учила, что каждый мужик — это ловушка…»
«Замолчи, мама! — огрызнулась Алевтина. — Без тебя тошно! Я человека от тюрьмы спасла…»
«От тюрьмы и от сумы не зарекайся… — снова занудила матушка свои нотации. — И от смерти в мужике. Сколько баб в мужиках перемерло!»
«Если ты не замолчишь, я умру…»
«Если замолчу — тоже помрешь! А мы с твоим папочкой всегда хотели, чтоб ты померла умной девочкой…»
Истерический фальцет матери перекрыло стариковское дребезжание.
«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Лаврентий Палыч, я у вас на коленях сидел… еще курсантиком с бантиком… когда вы у Иосифа Виссарионовича на коленях сидели…»
Немощная конечность Брокгауза, совершив восхождение по Люсиной ноге до истоков, замерла, осознавая, куда ее занесло.
Медсестра знала: если похабные щупальца сбросить, как гада, больной умрет.
Рука умирающего жила своей жизнью, возможно, надеясь уцелеть после смерти человека.
Обследовав окружающий мир во всех подробностях, живая рука уразумела, что попала в райские кущи. Но насладиться ими была бессильна.
«…Лаврентий Палыч, сидя у вас на коленях, я узнал, что вы дама… У вас такая мокрая, мохнатая… Прямо загляденье… Это государственная тайна! Буду хранить вечно!» — последнее, что донеслось до Алевтины.
Рука больного с глухим стуком упала на пол.
5.
Лейтенант Мухин доверительно сообщил майору Коробочкину, что полковник Судаков умер.
Привыкший к тому, что хитрован ничего не делает просто так, Станислав Сергеевич сразу стал думать: зачем старому бесу это понадобилось? Хочет свалить к невидимкам? Неужели там лучше? Означает ли дезертирство чекиста, что Коробочкин одержал над ним верх?
Сыщик очнулся. Безумие, которое он представлял себе в виде громадной черной птицы, уже накрыло его своим крылом.
Судаков умер, потому что умер. Он не дьявол. У него есть сердце, почки, печень, гениталии… Любой из этих органов мог отказать. И дядя, сам того не желая, отправился на тот свет.
С трудом сохранив остатки разума, Станислав Сергеевич испустил вздох облегчения.
«Но на том свете Судаков мне еще покажет!»
