Я отказывался верить собственным ушам. Как мог уйти домой человек, чья окровавленная оболочка валялась вчера под фонарем? Может быть, Михаил воскрес и теперь бродит по улицам без пульса и дыхания, с одной эрекцией?..
Мне представился мертвец в истлевшей одежде, онанирующий ночью возле разрушенного женского туалета в парке. Луна освещает оскал черепа, голые, ослепительно белые задницы и разбивающиеся о кирпичи упругие струи мочи. Еще луна освещает девиз Михаила, мертвеца, вытатуированный у него на ребре ладони: «За Вас!»
Мы ушли из больницы, и я даже не стал спрашивать адрес этого зомби. Правда, перед уходом поинтересовался у медсестры в приемном покое:
— А не может ли быть какой-нибудь ошибки?
— Нет, — сказала она, устав от моей дотошности. — Ночью привозили одного порезанного, как раз Михаила, Копылова, крови было много, но ранения — непроникающие, неопасные для жизни. Еще он все кричал тут, что был на войне. Губастый такой парень…
Это он, подумал я, хотя, когда мы сюда шли, был уверен, что Михаила уже нет в живых. Я ждал, что медсестра, полистав свой журнал, равнодушно ответит, что парень, которого ночью привезли с порезами, скончался и отправлен в морг, но вместо этого она говорит, что он жив-здоров и уже ушел. Где он сейчас? Отлеживается дома? Скорее всего, торчит опять возле разрушенного женского туалета в парке и онанирует, глядя на белые задницы. В своем жалком воображении он, наверное, покрывает их бесконечными поцелуями, а потом упругая золотистая струя бьет ему прямо в рот, а не в ладонь, как вчера.
Думаю, я запросто мог бы отыскать Михаила, если бы только захотел. Но я не хотел видеть его, перебинтованного, онанирующего и, скорее всего, опять пьяного. Что мне хотелось, так это покрывать бесконечными поцелуями ягодицы моей возлюбленной, нежно вылизывать через зад складочки ее влагалища и наполнять свой рот ее золотистой мочой. Словами сказать нельзя, до чего же мне хотелось всего этого.
7
Эля, которая должна была помочь мне свою, как она выразилась, кикимору забыть, после посещения больницы преобразилась — сидела за рулем своего катафалка задумчивая, серьезная и, видимо, прикидывала, как ей нужно себя вести, чтобы я думал только о ней, а кикимора выветрилась у меня из башки.
Мы ехали ко мне домой, и я думал, что первым делом мне нужно будет прибраться в ванной, убрать все эти свечи, лохматую петлю и спрятать нижнее белье черного цвета, женское белье, неоднократно оскверненное моим собственным ядом, которым я хотел бы наполнить рот и влагалище моей возлюбленной. Когда мы приехали, я усадил Элю в комнате на тахту, включил ей телевизор, а сам, поприветствовав паука, свидетеля моего несостоявшегося утреннего суицида, принялся запихивать под ванну свечи и ворох одежды, валявшейся на полу, — одна половина одежды была испачкана могильной землей, вторая — кровью Михаила. Под ванну же я бросил лохматую петлю и обрывок с трубы — удавку из шерстяных ниток, на которой, окажись она прочнее, уже несколько часов болтался бы мой холодный труп, посиневший, с вывалившимся, как у всех удавившихся людей, языком, болтался бы до тех пор, пока меня не обнаружила бы тетя, приехавшая в гости, или пока соседи не вызвали бы милицию, задыхаясь от вони, исходящей из квартиры на первом этаже. Всем известно, что на такой жаре труп быстро разлагается.
Потом я вернулся в комнату и остолбенел, увидев, что Эля сидит на тахте в чем мать родила, а ее кожаный комбинезон валяется на полу. Из-под маленькой подушечки на тахте выглядывал кусочек белой ткани, я догадался, что это трусики Эли, и, скорее всего, там же, под крохотной клетчатой подушечкой, спрятан ее бюстгальтер.
— Ты чего? — сказал я.
— Ничего, — ответила Эля и повернулась ко мне лицом — до этого она смотрела телевизор. Ее грудь взволнованно колыхнулась. Соски у нее были большие, коричневого цвета, а вокруг них — родинки.
— Тебе жарко?
— Иди сюда, — приказала она.
Я подошел. Она сидела на тахте совершенно голая, и между плотно сжатых ног мне был виден треугольник черных волос. По телевизору показывали выступление Найка Борзова, он пел свою «Последнюю песню», в которой какой-то там мальчик рисует что-то там собственной кровью. Я снова подумал о Михаиле, который тоже разрисовывал вчера асфальт под фонарем собственной кровью.
Эля взяла меня за руку. Я смотрел на нее с любопытством, она на меня — с какой-то решимостью.
— Садись.
Я сел рядом с ней, чувствуя запах ее тела и аромат ее духов. Если бы она широко раздвинула нога, а я наклонился, я почувствовал бы запах выделений из ее влагалища.
— Тебе нужен секс, Роберт, — сказала Эля. — Хороший секс, такой, чтобы ты больше ни о чем не думал. Сейчас ты его получишь, мой сладкий.
Сперва Элина решительность испугала меня, а потом я подумал, почему бы нет, черт побери! Может, это действительно поможет мне забыть ее. Навсегда.
Мы долго сидели рядом, не прикасаясь друг к другу, застенчивые, молчаливые, Эля — голая, я — в одежде. Оробев, я подумал, что в своем воображении, когда я занимаюсь этим с Хизер Козар, я намного смелее.
— Знаешь, на кого ты похож? — спросила вдруг Эля.
— Знаю, — ответил я. — На графа Дракулу.
— Нет, — засмеялась Эля. — На Андрея Губина.
— Никогда не видел его лысым.
— Ну, если тебе отрастить волосы, сделать прическу, как у него, получится — копия.
— И уши у него, по-моему, не такие оттопыренные.
— Ну и что? Уши ушами, а лицо — копия. Тебе об этом никогда не говорили?
— О чем?
— О том, что ты похож на Андрея Губина.
— Нет, никогда.
— Правда, ты похож на него.
— Из меня певец тоже — хоть куда, — дурачась, сказал я.
— Может, споешь?
— Запросто. Что тебе исполнить?
— Что угодно, на твой вкус.
— Из репертуара Б. Моисеева пойдет?
— Валяй, — разрешила Эля.
Я наклонился и пропел Эле на ухо:
— «Глухонемая любовь стучалась в окна, глухонемая любовь стучалась в двери… Где в этом мире немом душе согреться? Глухонемая любовь стучалась в сердце!»
Ее волосы касались моих губ, а сама она ежилась, слегка приподнимая одно плечо и закрыв грудь ладошками. Она сидела на тахте совсем голая, а ваш покорный слуга, напевая эти слова, был все еще одет.
— Нравится? — спросил я потом.
— Нравится! — ответила она.
— Это ничего, что Б. Моисеев — педик?
— Мне на это наплевать. Главное, он — классно поет.
— Как я?
— Нет, ты — лучше.
Мы засмеялись, а потом она, тоже дурачась, обняла меня и повалила на тахту. Я обнял ее. Тело у нее было горячее и упругое. Я прижался лицом к родинкам на ее груди, вокруг сосков были еще светлые волоски, и я лизнул их.
