Наконец-то Яша мог с чистой совестью отрапортовать дяде Ройзману о выполнении его поручения. Дело было так. Молодой человек уже второй день дежурил у дома Николки Овчинникова. Увы, единственным успехом за все это время было то, что Яша сумел «установить клиента» – то есть через мальчишек из ближайших дворов навел кое-какие справки о гимназисте и его семье. Это было все – загадочный мальчик и его отец больше не появлялись, и Яша уже начинал потихоньку звереть и прикидывать, как объясняться с часовщиком. Мало того что поручение не выполнено – за эти дни Яша потратил ни много ни мало один рубль семнадцать копеек дядиных денег и теперь ни на минуту не сомневался, что склочный Ройзман не преминет вычесть их из жалованья нерадивого родственника. А рубля семнадцати Яше было жалко до слез – он копил деньги на учебу в университете и привычно считал каждый грош.
И вдруг – такая удача! Притомившись от безделья, Яша всего на минутку отвлекся от своего поста, сбегав на угол, к лотку пирожника, а когда вернулся – увидел на улице, напротив Николкиного дома, того самого незнакомца! Мужчина постоял перед домом, на мостовой, затем поправил шляпу и проследовал во двор. Во двор Яша соваться не рискнул – он уже знал о грозной репутации местного дворника и отнюдь не горел желанием вступать с тем в конфликт. Так что молодой человек пристроился на привычном месте и приготовился ждать, не спуская глаз с дома Овчинниковых.
Ожидания увенчались успехом. Примерно через час из ворот выскочил вредный дворник и мелкой трусцой устремился по улице в сторону Земляного Вала. Вернулся он спустя каких-то десять минут, причем в сопровождении квартального. Яша насторожился, припомнив недавний случай с визитом квартального и гимназического инспектора. Однако на сей раз страж порядка пробыл в «поднадзорном» доме не так долго. Вскоре он вновь показался на улице – и опять в сопровождении Фомича. Яша, предусмотрительно занявший стратегическую позицию в двух шагах от подворотни, прекрасно слышал разговор двух почтенных охранителей покоя обывателей Гороховской улицы.
По всему выходило, что таинственный гость часовой лавки, так заинтересовавший дядю Ройзмана, будет теперь проживать здесь, в этом самом доме. Для этого, собственно, и посылали за квартальным – представить тому нового квартиросъемщика. Из подслушанных обрывков беседы Яша уловил, что, во-первых, Савватей Игнатьевич (так зовут квартального) считает новосела человеком солидным, добропорядочным, а также полагает, что тот прибыл в Москву для того, чтобы открыть торговлю каким-то «мириканским» товаром. Дворник поддакивал городовому, вворачивая то и дело, что «не худо было бы хозяину повыгонять взашей заполонивших дом «скубентов» и брать на постой людей зажиточных».
Больше ничего Яше и не требовалось. Бочком, тихо он отошел в сторону от собеседников и со всех ног кинулся на Никольскую, в лавку старого пройдохи Ройзмана.
Никонов третий день не мог найти себе места. Он уже десять раз проклял себя, что не устроил юным визитерам допрос, что не стал выяснять, где они живут, или хотя бы не проследил за мальчиками. История с открытками никак не шла у лейтенанта из головы; и на следующий день он отправился на поиски своего старинного знакомого, московского художника. Сей достойный муж вел весьма рассеянный образ жизни, время от времени развлекаясь оформлением театральных спектаклей, хотя в средствах и не нуждался. Время он проводил в основном в трактирах, облюбованных московской театральной и художественной богемой, а то и вовсе коротал вечера на Живодерке
[111]
, в «Собачьем зале», в обществе неудавшихся драматургов, подрабатывавших переделкой чужих пьес для второразрядных театральных трупп.
При всем при том Аркаша Коростеньков (так звали знакомца Никонова) происходил из дворянской семьи, воспитание имел безупречное и казалось, знал наперечет всех художников, искусствоведов и реставраторов Первопрестольной и Питера. Такой человек был Никонову теперь и нужен, так что лейтенант, потерпев неудачу в «Колоколе» на Сретенке (где собирались обыкновенно живописцы, работающие по церквам), направился на Живодерку.
Населенная мастеровым людом, цыганами, извозчиками да официантами, Живодерка была улицей шумной и весьма бурной как днем, так и ночью. Здесь же обитали артисты и драматурги, перебивавшиеся случайными заработками; именно им и был обязан «Собачий зал» своим колоритным прозвищем.
Когда большинство московских «заведений с напитками» уже закрывалось, именно здесь охочий человек мог раздобыть живительной влаги; впрочем, и во всякое другое время местные винные лавки и шланбои
[112]
не знали отбою от посетителей.
Там он и застал Аркашу – в компании двух пропитых молодых людей, один из которых представился драматургом Глазовым, а другой вовсе не представился – лишь глядел на Никонова мутными, залитыми хлебным вином
[113]
глазами да мерно икал.
Сам Коростеньков, одетый в чистую полотняную пару, при шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном на модный манер «неглиже с отвагой а-ля «черт меня побери», сидел, откинувшись, на скрипучем деревянном стуле и курил огромную дешевую сигару. Он встретил лейтенанта, брезгливо озиравшего чадный мрак распивочной при «Собачьем зале», так, будто ждал его здесь уже, по меньшей мере, несколько часов:
– Ну вот, друг, спасибо, что пришел! А то без тебя чего-то не хватало. Иди, причастись… а я вот запутался, брат, запил. Кисти видеть не могу, бросил, сижу вот в здешних палестинах, жду творческого авантажа.
Такая манера, впрочем, ничуть не удивила Никонова. Он дружески кивнул Аркаше и подсел на свободный стул. Драматург Глазов немедленно вскочил и со словами «Я мигом, господа» удалился в сторону стойки; безымянный же икающий компаньон сделал движение, как бы падая лицом в стоящие на столе тарелки; однако удержался, кое-как выпрямился и продолжил свое размеренное занятие.
Отправляясь на поиски Аркаши, лейтенант предусмотрительно переоделся в цивильное платье. Появляться в подобных местах в офицерской форме мало того что было моветоном и прямо запрещалось уставом, так еще могло и привести к нешуточным неприятностям. Людей в форме на Живодерке всегда недолюбливали. Но Никонов, не раз в кадетские годы посещавший богемные и просто сомнительные заведения Санкт-Петербурга, понимал нравы обитателей «Собачьего зала». Куда только делся образ утонченного, холодно-презрительного, англизированного морского офицера? За столиком теперь сидел то ли мелкий чиновник, то ли начинающий присяжный поверенный – только вот прямая спина да отчетливая посадка выдавали в Никонове военную косточку. Да, пожалуй, еще и неистребимая брезгливость, заставлявшая его не прикасаться к остаткам драматургического застолья.
– Знаешь, Аркадий, мне тут понадобился твой взгляд, как художника, твоя профессиональная консультация. – Никонов принял из рук подошедшего драматурга Глазова граненую стопку зеленоватого стекла и поспешил перейти к делу. – Ты, милый друг, помнится, когда-то был связан с реставрацией миниатюр? Мне бы надо, чтобы ты осмотрел кое-какие репродукции и подсказал, чья это работа.
