Только ветер, заставлявший дребезжать оконные стекла, нарушал тишину. Кэм пододвинулся ближе к Габриель и тыльной стороной ладони коснулся ее руки.
– Поговори со мной, – сказал он. – Расскажи мне об этом.
Ее дыхание участилось.
– Мне неприятно вспоминать о тех временах, как ты, наверное, понимаешь. Мы были в бегах. Мой мир был очень маленьким – только Маскарон, Голиаф и Ролло. Лишь этим людям я могла доверять. У нас была тяжелая жизнь. Я не могла вести себя как женщина в этом мужском обществе. Это спровоцировало бы сплетни, подозрения, ты понимаешь, о чем я. Я уже кое-что рассказывала тебе об этом.
– Поэтому ты, очевидно, и приняла мальчишеское обличье.
Габи кивнула.
Кэм зажмурился, вспоминая. Он был так жесток с ней, так открыто выражал презрение по поводу недостатка и ней женственности. Он сказал ей, что она никогда не сможет стать настоящей женщиной. Герцог понял, как ей, должно быть, больно было слышать эти слова.
Когда он открыл глаза, они были ярко-голубыми.
– Меня твой мальчишеский наряд не ввел в заблуждение, – сказал он жене.
Габриель зарделась от удовольствия.
– Ни на одну секундочку? – спросила она.
Он провел кончиками зубов по ее плечу.
– На полсекунды, – признал он. – Но к тому времени, как Голиаф увез тебя из Андели в замок, я был почти влюблен.
Габриель внимательно посмотрела на него.
– Это правда, – мягко сказал Кэм. – Я просто не хотел признаваться в этом, даже самому себе.
– Но ты говорил…
– Я знаю, что я говорил, – перебил ее герцог. – Я был глуп, как осел! Я не хочу, чтобы ты менялась. И никогда на самом деле не хотел. – Кэм подарил жене одну из своих искушающих улыбок. – Я даже стал питать слабость к твоим ругательствам. А теперь продолжи свой рассказ.
Габриель смотрела на него, словно громом пораженная.
– Твой рассказ, Габриель, – мягко напомнил Кэм.
– Что? Ах да. Но рассказывать особо нечего. Как я уже говорила, мы скрывались, переходя с места на место, и всегда были на шаг впереди наших преследователей. Кто-то, не знаю кто, жаждал нашей крови. Нам нельзя было оставаться где-нибудь надолго. Нас столько раз предавали, что мы сбились со счета. Нам повезло остаться в живых. Шрам на бедре? Это след от рапиры часового, охранявшего стены Баланса. Мы пытались сбежать из города, когда узнали, что там появились эти убийцы, representents en mission.
[58]
Я упала со стены и сломала ребро. А шрам под грудью? Это от ножа контрабандиста, которому не понравилось, что мы составляем ему конкуренцию.
С яростью, поразившей обоих, Кэм выкрикнул:
– О чем думал Маскарон, дьявол его побери?! Ради всего святого! Должен был быть какой-то другой способ защитить тебя – родственники, женский монастырь, какое-нибудь убежище!
– Нет, – возразила Габриель. – Ты не понимаешь, как все было на самом деле. Голиаф поддерживал Маскарона. Они боялись, что тот, кто ненавидел моего дедушку, не колеблясь, использует меня, чтобы отомстить, если я только попаду к нему в руки.
Казалось, Габриель углубилась в воспоминания, недоступные для ее мужа.
Кэм обнял Габриель, словно защищая от всех невзгод.
– Мне очень жаль. Прости меня. Я не знал. Я не мог знать.
Габи постепенно очнулась от задумчивости.
– Я не против, чтобы ты знал об этом, – сказала она, – но только ты.
У Кэма комок стоял в горле, мешая ему говорить. Герцог был рад, что его жена неправильно поняла вырвавшиеся у него слова. Конечно, это он был тем самым человеком, который ненавидел ее деда. Это он с помощью своих агентов гнал Маскарона по стране, словно зверя на охоте. Кэм не знал, сможет ли когда-нибудь простить себя за то, что причинил Габриель столько страданий. Он не знал, как загладить свою вину перед ней.
Кэм крепче обнял жену, притягивая ее ближе, и наклонил голову, чтобы поцеловать в губы.
Габриель уперлась руками в его плечи, не позволяя совершить задуманное.
– Теперь твоя очередь, – сказала она. – Ты никогда не рассказывал мне, что случилось с твоей мачехой и сестрой. Я знаю, что ты ездил во Францию, чтобы вернуть их домой. Что произошло, Кэм? Что пошло не так?
Кэм лежал неподвижно, его лицо стало непроницаемым. Голос Габи был неровным, когда она наконец пробормотала:
– Понятно.
Кэм почти почувствовал ее отчуждение.
– Габриель, – тихо произнес он, – мы такие разные. Именно это, в первую очередь, привлекло меня в тебе. Для тебя естественно раскрывать свои мысли и чувства. Я не знаю, смогу ли… ответить тебе тем же.
Габриель проницательно взглянула на него.
– Чего ты боишься? – спросила она.
Без предупреждения он перевернулся и прижал ее к себе, обнимая с таким отчаянием, будто кто-то хотел вырвать Габриель из его рук. И тогда, укрывшись в крепких объятиях жены, Кэм начал рассказывать о самом трагическом эпизоде своей жизни.
Время от времени герцог умолкал, осторожно подбирая слова. Он не хотел причинить Габриель боль. Кэм не хотел, чтобы она догадалась о том, что он обвинял Маскарона в смерти своей мачехи и сестры. Имя Маскарона ни разу не было упомянуто. Кэм даже не сказал, как называлась тюрьма, в которой держали его близких. Но он рассказал жене достаточно, чтобы удовлетворить ее любопытство. Кэм не мог знать, что с каждым произнесенным словом давал понять, как беспощадно винил себя все эти годы.
Руки Габриель беспрестанно гладили его шею и спину, успокаивая, утешая, пока рассказ не подошел к концу. Когда Кэм наконец погрузился в молчание, Габриель произнесла удивительно ровным тоном:
– В те дни Францию поразил приступ безумия, который никто никогда не сможет объяснить. – Вспомнив картины прошлого, она вздрогнула. – Жаль, что я не могу забыть. Жаль, что ты не можешь забыть. В этом прошлом есть нечто, не знаю, что именно, заставляющее меня опасаться за будущее.
– Тише, любимая! Не переживай так, – стал успокаивать ее Кэм. – Там нет ничего такого, что может коснуться нас. Я не допущу этого.
Габриель уткнулась лицом в его шею.
– Тогда отпусти Голиафа домой, к моему дедушке. Разве ты не понимаешь? Если ты причинишь вред кому-либо из них, как могу я быть счастлива?
Не в силах больше сдерживать себя, Габи расплакалась, словно всю свою короткую жизнь собирала слезы как раз для этого момента.
Кэму пришлось несколько раз повторить свои слова, чтобы они дошли наконец до ее сознания.
