Супесок провернул кинжал в ране и неторопливо повел его вниз.
– Не верю.
– Он приказал мне убить и Андрея, и тебя, – прошептала Мари. Зрачки ее глаз стали огромными от боли. – Ты-то понятное дело… Но вот Андрей… Я увидела в нем то, чего никогда не было ни во мне, ни в тебе… И он единственный увидел во мне что-то хорошее…
Кинжал двинулся еще ниже.
– Заступник единый на Земле и на Небе… – проговорила Мари. – Сохрани и укрепи мою душу, прости меня, грешную и лукавую, прости терзающих невинных и убивающих праведных… Не введи во искушение, но отведи козни Змеедушца…
По ее щекам наконец покатились слезы. Супесок подумал и выдернул кинжал, а затем протянул Мари свою походную сумку.
– Ну ладно, первую проверку ты прошла. Иди, обработай рану.
Мари отерла ладонью слезы и заглянула в сумку.
– Надо же, – сказала дзёндари. – Вы и кровоостанавливающее взяли.
Супесок усмехнулся.
– И бинты тоже.
* * *
Уже дома, обрабатывая рану, Андрей спросил, что же все-таки случилось. Супесок, сидевший возле дверей, с невероятно задумчивым видом принялся изучать свои ногти, а Мари ответила в меру эмоциональным тоном:
– Горные тропинки коварны… Я поскользнулась на камне и распорола руку о куст колючника.
Андрей внимательно посмотрел на Супеска и осведомился:
– А у этого куста случайно не было кинжала господина Парфена?
– Что вы, как можно, – невинно промолвила Мари.
Вечером, когда она вышла на улицу, намереваясь прогуляться перед сном в поле за поселком, Супесок уже поджидал ее, небрежно привалившись к стене дома. Мари улыбнулась ему и сделала реверанс, очаровательный, несмотря на то что сейчас дзёндари носила мужское платье.
– Что же вы меня не выдали? – поинтересовался Супесок.
– Заступник и так все знает, – сказала Мари. Вдвоем они вышли за ворота и свернули в ближайший проулок, что выводил прямо на окраину. – Уж он-то способен отличить царапину, оставленную колючником, от ножевого ранения.
Сидевшие на лавочках селяне уважительно с ними раскланивались. Друзья Заступника пользовались в поселке пиететом, особенно раскаявшаяся грешница. Мари тут даже жалели, соболезнуя тяжкой женской доле, впрочем, сама дзёндари об этом не знала и вряд ли была бы рада узнать.
– Царю Небесному лжете.
– Он знает почему. И простит.
Вскоре поселок остался позади, и двое побрели по широкой тропе вдоль давно опустевшего поля. Осенний воздух пах далекой грозой, увядающими травами и дымом костров, что уже начинали жечь по деревням, – так в Загорье традиционно отпугивали злых духов. Легкий ветер то падал в траву, то взмывал, пробирая до костей; Мари ежилась и плотнее натягивала на плечи старый серый плащ.
– Все равно я тебе не верю до конца, – сказал Супесок. – Хоть что делай, не верю. Слишком уж легко ты попалась. Чересчур легко.
– А ты не хочешь поверить в то, что смог победить противника намного сильнее тебя?
– Хочу, – просто ответил Супесок. – Хочу, но что-то не позволяет.
Мари усмехнулась, и было в этой легкой усмешке нечто, сделавшее ее лицо невероятно милым и привлекательным.
– Я знаю, ты хотел бы продолжить допрос, – произнесла она с полуутвердительной интонацией. Супесок пожал плечами, и Мари промолвила: – Не старайся.
Прямо из-под ног путников выпорхнула серая растрепанная птица, разразилась бурными трелями и улетела в сторону поселка. Смеркалось. Окна домов в поселке уже начинали перемигиваться теплым желтым светом: люди возвращались с вечерки и приступали к ужину.
– Почему ж не постараться? – спросил Супесок. – Я в свое время начинал работать в инквизиции. Умею любого разговорить.
Мари пожала плечами.
– Парфен, ты меня можешь на кусочки покромсать и все равно не узнаешь больше, чем я скажу. Не потому, что я что-то утаиваю или вру, а потому, что я уже все сказала и не скажу ничего нового.
Супесок недоверчиво хмыкнул:
– Упрямая.
– Нет, не упрямая, – вздохнула Мари и присела на ствол поваленного дерева у тропы: наверняка летом на нем отдыхали и обедали жнецы. – Просто я пустая. Из меня вырвали все хорошее, все женское… душу вырвали и выбросили прочь.
Супесок подумал было, что она хочет вызвать его сочувствие, но потом понял, что это не так: уж больно спокойным был голос дзёндари. Таким тоном она могла бы читать в газете статью о видах на урожай.
– Ну надо же, – сказал Супесок. – Красиво врешь. Занимательно.
– Да что мне врать, – устало выдохнула Мари, и Супесок поежился: так мог говорить человек, который давно мертв и только каким-то удивительным образом смог остановить гниение. – Полковника Савтана знаешь? Ну спроси у него, как он мне пальцы ломал и на крюке под ребро подвешивал. Только он тогда капитаном был… А потом петлю на шею и волоком сквозь строй. И потом тоже… сквозь строй. Двадцать пять человек. Ну и кто я, по-твоему, после этого всего? Так, кусок мяса и ходячая кукла, и ничего во мне нет.
Супесок даже несколько смутился, ощутив на душе странную тяжесть.
– Ну будет, будет, – примирительно промолвил он. – Было да прошло, не вспоминай.
– Что уж теперь, – сказала Мари. – Знаешь, я столько раз хотела… Думала, в пруд брошусь, да духу не хватило, – вроде бы по ее бледной щеке скользнула слеза, но Супеску это могло и показаться в сумерках. – Так и жила себе, как заводной человек императора Рудольфа. А Андрей… Он просто увидел во мне то, что из меня не выбили. И сказал, что нормальная, хорошая жизнь есть даже для такой твари, как я.
Вот теперь она действительно заплакала и, насколько мог судить Супесок, совершенно искренне. И, вспомнив единственный известный ему способ утешения плачущих женщин, бывший глава охранного отделения не замедлил применить его на практике.
Утром, когда Андрей вышел завтракать, Супесок осведомился:
– Доктор, а вы слышали когда-нибудь о заводном человеке императора Рудольфа?
Андрей неопределенно пожал плечами.
– Когда-то давно слышал. Вроде была у амьенского императора механическая кукла в рост человека… Парфен, а что это у вас в волосах, сено, что ли?
Тем же вечером Шани получил телеграмму, в которой было всего два слова: «Лис приручен». Император неспешно разорвал серый бланк на мелкие кусочки и довольно промолвил:
– Ай да Мари! Ай да сукина ты дочь!
* * *
По всей видимости, ее избавитель был весьма высокопоставленной персоной.
Марьям устроили в передвижном госпитале, где желтолицый узкоглазый доктор родом с востока принялся вдумчиво вправлять и собирать то, что в истерзанном теле Марьям еще можно было собрать и вправить. Когда его цепкие пальцы стали возиться в ране под ребром, Марьям на какое-то время потеряла сознание – слишком велика была боль.
