На берег Гошка вышел не усталый, но успокоенный. От слез не осталось и следа. Повесив на плечи полотенце, опустился на лежак рядом со мной.
— Теперь их двое осталось — Виктор Петрович и Ангелина. — Гоша говорил почти нормальным тоном, но глядел куда-то в сторону. — Виктор Петрович очень изменился. Дочка тоже. Правда, я ее плохо знал: она училась в Тарасове в специальной музыкальной школе при консерватории. А потом вообще два года не видел… Вот Сашу я хорошо помню. Он в нашей школе учился, на два класса старше. Слаломом занимался, говорят, классным был спортсменом… А погиб нелепо… Кстати, после его смерти мне Володька написал, адрес твой просил. Я же всегда перед пацанами хвалился тобой. Вот он и хотел привлечь тебя к этому делу: вроде Саша не сам погиб, а кто-то «помог». Это правда? Они к тебе обращались?
— Так, стало быть, это ты дал им мой адрес? Марина не сказала мне этого.
— Почему? Ведь это же не секрет.
— Не знаю почему. Может, потом все прояснилось бы…
Я припомнила нашу первую — сразу не заладившуюся — встречу с Мариной Ветровой. Разве могла тогда она сказать вообще что-нибудь разумное, когда я все время затыкала ей рот и намекала на ее психическое состояние! Да, хваленое чутье в тот раз подвело меня. Но Гошке об этом знать вовсе не обязательно.
— Ангелина во всем черном. — Мысли Гоши вновь вернулись к девушке. — И лицо такое… Я ей «здрасьте», а она смотрит на меня и не видит. Мама сказала, что это из-за нее не хоронили вчера. Ей плохо было, почти весь день пролежала без сознания. Да и сегодня, на кладбище, тоже… Тата, мне даже страшно представить, что и мои старики могут…
Он не договорил, только сплюнул три раза через левое плечо.
— Смотри-ка, будущая гроза международной мафии — а суеверен, как старая бабка!
Я шутливо шлепнула его полотенцем по плечу. Но Гоша не принял этой неуклюжей попытки разрядить обстановку. По-моему, он даже не слышал моих слов.
— Ну что — пошли домой? Мать, наверное, все глаза проглядела.
За ужином все старательно обходили печальную тему дня. И все же прошел он в обстановке, мало чем отличающейся от поминок. Таким ли все мы представляли себе долгожданное возвращение блудного сына…
Уже допивали чай, когда — наконец-то! — разразилась гроза. Дождь то утихал, то вновь усиливался. Идти было некуда, да и незачем. Разговаривать тоже не хотелось. Утомленные переживаниями и недосыпом, хозяева не настаивали на общении в семейном кругу, и мы разбрелись по своим комнатам.
Моя комната «принадлежала» мне еще со времен детства. Окно в ней было большое, как на веранде, и состояло из множества стеклянных треугольничков и ромбов. Это придавало помещению сказочный, «теремковый» вид. В детстве я верила, что именно в таких комнатах и происходят чудеса. Сказку дополнял огромный куст сирени, росший прямо под окном. Сколько ему было лет — никто не знал, посадили его еще Люсины родители. Его периодически подрезали, окапывали, обновляли, и — в благодарность за это — он каждый год дарил своим хозяевам охапки цветов.
Я раздвинула кружевные шторы, которыми Люся обожает украшать окна в своем доме, открыла одну створку и погрузилась в волшебные воспоминания детства. Уличный фонарь освещал густые заросли сирени неверным светом, подчеркивая ощущение таинственности. Шум дождя и шорох ветвей — что может быть чудеснее этих звуков?..
Немного постояв у окна, я устроилась на диване так, чтобы продолжать видеть и дождь, и сирень, и мерцающий свет фонаря, и стала молча сочинять свою сказку. Господи, как же давно я этим не занималась!
Должно быть, я заснула. Мне снилась Марина. Она стояла под окном, и дождь заливал ей лицо, стекал по мокрым волосам… Мы молча смотрели друг на друга. Затем она подняла руку и тихонько постучала в ставень…
Я вздрогнула и открыла глаза. Марина по-прежнему смотрела на меня: сон продолжал сниться мне наяву! Чертыхнувшись, я свалилась с дивана и одним прыжком оказалась у окна. За ним под проливным дождем стояла девушка, как две капли воды похожая на Марину Ветрову, мою несостоявшуюся клиентку. Одним рывком я втащила ее в комнату. До сих пор не понимаю, как мне это удалось. И главное — зачем?
Несколько секунд мы обалдело смотрели друг на друга. Она первая разомкнула дрожащие губы:
— Это… дом Скворцовых?
Учитывая ситуацию, трудно представить себе более глупый вопрос. Интересно, что она сделала бы, ответь я отрицательно? Полезла бы снова в окно?!
— Вы не ошиблись, Ангелина! Ведь так вас зовут? Но вы прекрасно знаете, куда пришли. И к кому пришли, тоже знаете, не так ли?
— Я… нет…
— Так что же вам нужно здесь в такой час, детка? И почему, кстати, нельзя было воспользоваться более привычным способом — входной дверью со звонком?
Она могла возразить, что именно я не дала ей воспользоваться дверью, и была бы права. Но, видимо, этот взъерошенный воробышек уже просто не в состоянии был возражать. Девочку окончательно добил мой прием. Голос ее дрожал, как и губы, огромные глаза были полны не то дождя, не то слез.
— Я… не хотела всех будить. И потом… Никто не должен знать, что я была здесь. Я понимаю, что поздно, но… Умоляю, выслушайте меня!
Последние слова были сказаны с таким надрывом, что моя неприступная оборона дрогнула. Я вспомнила, что сегодня эта девочка похоронила мать. Мать, которую я несколько дней назад тоже чуть было не выставила из своего дома, а теперь горько каюсь!
— Хорошо. Что же вы хотите мне сказать?
— Спасибо… — Она перевела дыхание, подступила поближе. — После того, как маму привезли из Тарасова, мне всего несколько минут удалось побыть с ней наедине. Она успела сказать мне, что почти уговорила вас разыскать убийцу Саши, но ей помешали. И что теперь у нее есть неопровержимые доказательства. Но какие — она не сказала, чтобы не подвергать меня опасности: она боялась, что нас подслушивают. И если я буду много знать, то и меня убьют, как и ее.
— Она думала, что ее собираются убить?
— Да, она мне так и сказала. Плакала очень… Жалела, что не убедила вас. Просила сказать, что теперь она уверена в своих догадках и у нее есть доказательства… Потом маме становилось все хуже и хуже, и больше живой ее никто не видел. Нет, еще Ольга Петровна с ней поговорила.
— Кто такая Ольга Петровна?
— Мамина подруга. Они когда-то работали вместе, потом та уехала в другой город, по-моему, в Ленинград, к сыну. Этим летом приезжала в Сольск к родственникам. Перед отъездом пришла попрощаться. Яна ее тоже не хотела впускать, но Ольга Петровна всех смела с дороги. Мама всегда называла ее «гренадершей». Но она пробыла у мамы недолго. Мама подарила ей на память какую-то книгу на немецком, очень редкую. Ольга Петровна тоже преподаватель немецкого языка, как и мама… Ушла она заплаканная.
— Вы не знаете, о чем они говорили?
— Нет, не знаю. При их разговоре никого не было. Даже Яны. Яна расстроилась — она никогда не оставляла маму одну с посторонними, боялась приступов безумия.
