– Давайте я вам тоже свой самый страшный секрет скажу, – однажды предложила Яна. – Никогда и никому не признавалась – боялась, за сумасшедшую примут. А вам – скажу. А вы мне взамен – про болото, все подробности.
Яна и не ожидала, что старуха проглотит наживку, это был слепой выстрел в пространство, без надежд и жажды результата. Но та неожиданно заинтересовалась.
– Что за секрет? Ты что-то видишь? Голоса слышишь?
– И то, и другое, – важно приосанилась Яна.
– Говори.
– А вы не обманете? Я потом узнаю все, что хочу?
– Настанет время, и узнаешь, – как-то недобро усмехнулась Марфа. – Расскажи, кого видела.
– Ладно… Инкуб ко мне ходит, давно. Одиннадцать лет мне было, когда он впервые пришел. И чем дальше – тем чаще появляется. В последнее время совсем обнаглел, может и несколько раз в неделю прийти.
– Кто? – удивилась старуха.
– Инкуб… Ну как объяснить… Демон ночной. Черт, по-нашему.
Больше всего Яна боялась, что старуха обесценит ее секрет недоверчивым смешком. Или – что, пожалуй, еще гаже – снисходительной интонацией. Так сделали бы Янины родители, вздумай она с ними поделиться. Мол, спать тебе надо больше, есть калорийнее и с мальчиком каким-нибудь начать встречаться, тогда и не будет тебя мучить всякая придуманная ерунда. Яна потому и молчала, хоть иногда, за завтраком, ее распирало от желания получить мрачному чуду свидетеля.
– Черт… – задумчиво протянула старуха. – И как же выглядит твой черт?
– Ну такой… Немолодой уже. Но красивый. Брюнет. Одет как будто бы граф из старины. Молчаливый.
– Девочка, ты по порядку рассказывай. И не торопись, – приказала старуха. Именно приказала – не попросила. Обычно она говорила сдержанно и мягко, но иногда просыпалась в ее голосе такая мощь и сталь, что даже холодок пробегал вниз по позвоночнику от мысли, что может быть, если такую ослушаешься. Как будто бы внутри Марфы чудовище жило – большую часть времени безобидно дремало, но иногда чуть приподнимало голову и фокусировало на ком-нибудь мутный со сна, но все равно леденящий кровь взгляд.
И Яна рассказала ей о Нечеловеке. Нарочито небрежно рассказывала, готовая при малейшей демонстрации недоверия обратить все в шутку.
Но старуха явно не была настроена шутить. Слушала внимательно, иногда даже задавала вопросы уточняющие – как будто следователем много лет проработала.
– А на ногти ты смотрела? Ногти какие у него?
– Обычные, вроде… Не обращала внимание. Кажется, на мизинце длинный. Но не коготь, а такой… как у женщины.
– Он раздевался когда-нибудь? Тело его видела?
– Никогда.
– И он ни разу не пытался…
– О господи, ну конечно же, нет! – рассмеялась Яна. – Он меня по голове гладил… Один или два раза. И еще так наваливался сверху. Но никогда ничего большего. За почти семь лет.
– Но ты говоришь – приближается? Как будто приучает тебя к себе?
– Марфа, ну вы как из позапрошлого века… Хотя вы, наверное, и правда из позапрошлого. Что же – семь лет приучать что ли… Просто сначала был осторожен, а потом понял, что я совсем не боюсь его… Принимаю. Сначала на краешке кровати сидел и смотрел просто… А когда он уходит, у меня настроение потом хорошее. Силы появляются… как будто бы я все на свете могу. Со всеми могу справиться.
Марфа покачала головой. Как будто бы Яна рассказала, что она влюбилась в бандита, у которого за плечами десятки лет по колониям, туберкулез и шелуха мертвых жен в чулане Синей Бороды.
– Поосторожнее с ним, девочка. Силу никому просто так не дают. Вообще никому и ничего не дают просто так. Хочешь, расскажу, как прогнать его?
– Да ну вас… Ничего он мне не сделает. Лучше расскажите, что обещали, про болото лесное.
Старуха надулась, как жаба.
– Придет время, все узнаешь. Я свое слово держу… А черта своего прогони, поверь мне. Если он сейчас тебя не трогает, это не значит, что так вечно будет. Для таких, как он, семь лет – не срок, времени ему отмеряно – вечность целая.
Яна не рассказала старухе о том, что однажды Нечеловек напал на нее. Почему-то посчитала правильным умолчать о таком. Тем более, что случилось это всего один раз, пусть и совсем недавно, в начале весны.
Нечеловек обычно смотрел ласково, и почти никогда не прикасался к ней, только иногда сверху наваливается, не отдергивая одеяла. Придавит всем весом, и такая сладкая слабость по телу разливается, как будто бы кровь сгущённым молоком подменили, как будто бы на волнах тебя качают, и хочется раствориться в этом ощущении, перестать быть собою. И в глаза смотрит – сначала Яне страшно было, что у него глаза без зрачков, белесые, а потом привыкла, она научилась видеть отражение всего мира в этих глазах.
Нечеловек никогда с ней не заговаривал, но Яна иногда представляла, каким мог быть его голос – низким, бархатным, глухим, как ночной сад с жасмином и мандрагорами. Она никогда никому про ночные визиты не рассказывала. Да и не считала их настоящими. Просто игра такая, одушевленная фантазия. Просто ей повезло с воображением, которое может творить миры.
А в одну ночь вот как получилось: Яна легла в дурном расположении духа, ей хотелось только раствориться в забытьи и ничего не чувствовать. Было ей пятнадцать лет, и случилась первая любовь – разумеется, к неподходящему человеку, женатому и на двадцать восемь лет старше нее. Яна месяц вокруг ходила, книги, рекомендованные им, читала, делила с ним один чайник ромашкового чаю на двоих, хотя на самом деле ей хотелось коньяк с кока-колой и целоваться. Но юность и врожденная прямота в итоге победили ее внутреннего мастера игры, и одним залпом излив душу, она предсказуемо осталась ни с чем.
Человек удивленно поморгал, погладил ее по выкрашенным в синий цвет волосам, и сказал: «Ну что же ты, деточка? Разве можно так? У тебя только жизнь начинается, а я скоро буду старенький!» После чего Яна обозвала его козлом, швырнула чашку с ромашковым чаем в стену и гордо ушла, чувствуя себя идиоткой. У подъезда, конечно, несколько минут потопталась – все надеялась, что он догонит, но этого не произошло.
Яна лежала в постели, и все это пыталась переварить, как-то залатать поруганное эго. Или вернуть мужчину. В тот момент ей казалось, что таким сияющим и саднящим может быть только то чувство, которое навсегда. Предложи ей мужчина – и она бы с пылкостью и легкомыслием, на которое способны только пятнадцатилетние, послала бы к черту всю свою жизнь и, как декабристка в Сибирь, отправилась бы с ним в его старость.
И вдруг – Нечеловек, впервые так некстати. Жасминовый черный сад, белесые глаза, эта душная сладость. «Уходи! – громко, почти с яростью, сказала Яна. – Уходи отсюда, надоел! Пошел вон!»
Она отвернулась к стене, но вдруг на нее повеяло таким странным холодом, не как морозный воздух из открытого окна – нет, это было что-то запредельное, могильное, что-то, прорвавшееся в мир живых с другой стороны. Бриз с другого берега Стикса.
