Без Мишеньки дом казался пустым и безголосым. У каждого дома есть не только неповторимый, как отпечаток пальца, запах, но и голос. В каких-то домах – это смех и топот детских ног, в каких-то – мягкая кошачья поступь и тяжелое дыхание хозяев, в каких-то – только фоновая болтовня телевизора и полное беспросветное одиночество.
В первый день Рада надеялась, во второй день – надеялась, а на третий вдруг осознала, поняла – его уже нет в живых. Мишеньки больше нет. Можно всю область на уши поднять, можно лично привезти миллион грузовиков с песком, вырубить лес и засыпать болото. Это ничего не изменит. Точка невозврата пройдена.
– Может быть, они его держат… – сказала Лариса на третий день. – Держат, чтобы на меня обменять. Я должна пойти туда. Если есть хотя бы один шанс…
– Они и так тебя заберут, – бесцветно сказала Рада. – Им не обязательно тебя менять на кого-то. Я это сегодня поняла.
– Я сейчас дождусь, когда дождь не такой сильный будет, и уйду…
– Дождись, когда дождь не такой сильный будет, и уйди, – пожала плечами та.
Кулак Максима врезался в стену. Ему некуда было девать кипучую силу. Силу, порожденную слабостью. У него хватило бы удали весь этот дом в щепки разнести. И он чувствовал себя таким невозможно жалким.
Яна закрылась в своей комнате, с головой укуталась в одеяло и бормотала что-то – кто ее разберет. Даже Сашенька проникся воцарившейся меланхолией – ничего не требовал, не нервничал, не кричал, от еды отказывался, неподвижным взглядом гипнотизировал доски на стене.
Вспомнилось, как старуха Марфа рассказывала: «Много народу сгинуло в болоте нашем… Считается, что болото особенно любит маленьких детей. Ни одного тела так и не нашли. У всех этих людей – пустые могилы. Памятники с их фотографиями есть, и у некоторых гробы даже есть, но они – пустые».
Вот и у Мишеньки такая могила будет.
Серая стена дождя поредела в полупрозрачную морось. Лариса собралась уходить. Рада дала ей свою старую кофту и резиновые калоши, чувствуя себя так, словно она снаряжает в последний путь мертвеца. Все знали, что Лариса – обречена, и вещи, которые ей были даны с собою – зонтик с погнутой спицей, бутылка родниковой воды – как талисманы в фараонову гробницу, которые, по легенде, должны были помочь ему продолжить славный свой путь в царстве теней. Простились скупо, все прятали глаза, каждый чувствовал себя виноватым, и каждый же, в глубине души, с нарастающей ненавистью перекладывал эту вину на остальных.
И вот Рада видела в окно, как девушка, ссутулившись, идет под ветхим зонтиком к полю, осторожно ступая по размытой скользкой глине, перепрыгивая через лужи. Рада видела, как Лариса вдруг остановилась и уставилась куда-то вдаль. Потом обернулась на дом, который все эти дни был для нее приютом – с тревогой обернулась и каким-то непониманием. Она, конечно, знала о том, что Рада опять сидит у окна и видит ее.
«Яков ее у леса поджидает что ли?» – подумала та.
Но лицо у Ларисы вдруг просияло, и она замахала рукой, приглашая Раду подойти. Спрыгнула с подоконника, не надевая обуви, вышла в палисадник. Холода она не чувствовала, ей было все равно.
До тех пор, пока она не увидела.
По глиняной дороге медленно брел маленький мальчик, весь перепачканный в бурой грязи и зеленоватой тине.
– Мишенька! – выдохнула Рада. – Вернулся!
Побежала вперед, навстречу, а сын, хоть и явно слышал ее, но почему-то не ускорил шаг. В движениях Мишеньки было что-то механическое. И он шел не как маленький ребенок, у него была пластика взрослого человека, как будто одурманенного алкоголем или снотворным – когда еще не падаешь, но уже и не чувствуешь тело свободным, и надо контролировать каждый шаг. Рада онемела, на долю секунды даже возникло сомнение – а точно ли это он.
И лицо Мишеньки как-то оплыло, как будто бы стекало с костей, как будто бы у него не было мышц, и кожа пустым мешком повисла. Вот он поскользнулся, упал плашмя, лицом в жидкую кашицу дорожной грязи, но решил почему-то не вставать, продолжил путь ползком. Маленькие ручки выбросит вперед, вслед за ними подтянется, не отрывая лицо от грязи, словно ему и не надо дышать. И за ним, на влажной земле, остается борозда глубокая.
Рада стояла на дороге, ноги к глине будто приросли и стали каменными – странное оцепенение, ни шажочка не сделать. Вот Мишенька и рядом совсем, затылок, заросший светлыми курчавыми волосами, теперь перепачканными в глине и ряске, у ее ног. Крошечная рука – бледные пальчики с детской пухлинкой, грязь под ногтями – к матери тянется, кулачок сжимается, ловит пустоту, пытаясь что-то в ней нащупать. Рада очнулась, подняла сына на руки, подолом юбки обтерла лицо, которое как глиняная маска стала, крепко прижала к груди. Это был ее сын, ее маленький мальчик, только вот запах его был непривычным – земля, черви дождевые, стоячая вода, отцветающие кувшинки, мокрая древесная стружка, торф, осенняя грибница и ряска.
Есть в Архангельской области лес, который и люди, и зверье обходят стороною, потому что большую его часть занимает болото, топкое и бездонное. Зимой болото глазирует тонкая корочка льда, которой не дает уплотниться тепло вечного гниения. Летом же оно смердит и выдыхает ядовитые пары – кто воздух этот в легкие впустит, тот, говорят, голос леса слышать начинает – лес его подманивает, зовет, и омороченный человек уходит в чащу, откуда нет ему обратного пути. По ночам, говорят, над болотом слышится детский плач.
Разные слухи о том болоте ходят, но из уст в уста веками передается только один: если бросить в чавкающую грязь младенца, которому еще не исполнилось трех лет, то поглотит его голодная зыбучая земля, но в течение трех дней он может возвратиться, только вот человеком больше не будет, а станет полубогом.
В былые времена матери сами отводили туда своих детей, и говорят, некоторые даже возвращались обратно, и сначала вели себя как нежить – слоняется такой младенец по дому и двору, от еды отказывается, не улыбается и не гулит, зато может отловить во дворе слизняка, засунуть его за щеку и часами перекатывать, как леденец. Такие дети, если кто из них уже умеет ходить или ползать, к спящим особенно тянутся – остановятся у кровати и смотрят, часами могут смотреть. Собаки их сторонятся, кошки на них шипят, а другие младенцы в их присутствии начинают так горько плакать, как будто бы увидели саму смерть. Но это ненадолго, затем в нежити просыпается сознание, и каждый день он чему-то новому учится, и за год может десять лет прожить.
Проходит время, и вот уже возвращенца от обычного человека не отличить – только вот сильнее он, хитрее, намного быстрее думает и знает, как повести за собой толпу. Конечно, все это только легенда, да и та быльем поросшая – все, кто верил в чудодейственную мощь лесного болота, давно спят в гробах, а вновь родившихся такими сказками уже не удивишь.
Но если кто из чужаков попадает в те края, местные сразу же его предупреждают: лес за три версты обходи стороною. Даже не смотри на верхушки его елей, до того разросшихся, что иногда кажется, они атлантами небо подпирают; а коли ночью тебе померещится детский тоскливый плач, то заткни уши и ставни плотнее закрой, ни с кем об этом не заговаривай, на зов не иди, и да минует тебя беда.
