Но тому даже не пришло в голову поздороваться в ответ — на подобное у него не осталось ни сил, ни желания. Он посмотрел мимо взрослых и детей на размытое изображение, проецируемое на стену кафетерия. Это был самый масштабный вид негостеприимного мира снаружи. Утро. Тусклый свет омывал безжизненные холмы, почти не изменившиеся со времен детства Холстона. Они находились на одном и том же месте, пока он из ребенка, играющего между столами кафетерия, превращался в опустошенное существо, каким являлся сейчас. А за величаво перекатывающимися гребнями холмов уже слабо мерцали в утренних лучах знакомые верхушки городских развалин на горизонте. Древние конструкции из стекла и бетона стояли там, где, как считалось, когда-то жили люди.
Ребенок, стремительно вылетевший из группы, ткнулся в колени Холстона. Тот посмотрел вниз и протянул руку к малышу — сыну Сьюзен, — но ребенок уже кометой умчался обратно, к остальным.
Холстону вспомнилось, как они с Эллисон выиграли в лотерею в год ее смерти. Он все еще хранил счастливый билет и везде носил его с собой. Один из этих малышей мог оказаться их ребенком — сейчас ему было бы около двух лет, и он бегал бы за старшими детьми. Как и все потенциальные родители, они мечтали о двойной удаче — близнецах. Конечно же, они пытались. Когда Эллисон удалили имплантат, они проводили одну потрясающую ночь за другой, стараясь не упустить свой шанс. Другие родители желали им удачи, а пары, которые тоже надеялись на выигрыш, втайне молились, чтобы отпущенный Холстону и Эллисон год прошел впустую.
Зная, что у них есть один только год, они ударились в суеверия, стремясь использовать все. Что они только не делали: вешали над кроватью чеснок, якобы повышающий плодовитость, клали под матрас две монетки, чтобы родились близнецы, повязывали в волосы Эллисон розовую ленточку, рисовали синяк под глазом Холстона. Все это казалось и забавным, и отчаянным, и нелепым. Но еще глупее было бы не испробовать все, оставить хоть одну дурацкую примету непроверенной.
Однако мечта так и не осуществилась. Отведенный им год еще не закончился, а шанс уже перешел к другой семейной паре. И причиной стало не то, что они прекратили попытки, — им просто не хватило времени. Холстон внезапно остался без жены.
Он отвернулся от играющих детей и размытого изображения на стене и направился к своему кабинету, расположенному между кафе и наружным шлюзом. Пока Холстон шел, его мысли вернулись к борьбе, когда-то здесь происходившей. К воспоминаниям, ежедневно терзавшим его на протяжении последних трех лет, когда он проходил по этому пути. И он знал, что если обернется и посмотрит на постепенно мутнеющую проекцию на стене, если проследует взглядом вдоль темной полоски, тянущейся к вершине холма и дальше, к разрушенному городу на горизонте, то сможет различить неподвижную фигуру. На том холме он увидит свою жену, лежащую ничком, уткнувшись в согнутые руки, словно спящий, изъеденный токсичным воздухом валун.
Вполне вероятно, что увидит.
Ее нелегко было разглядеть и прежде, когда линзы камер только начали в очередной раз мутнеть. Кроме того, этому изображению нельзя было полностью доверять, многое в нем вызывало сомнения. Поэтому Холстон просто решил не смотреть. Он миновал это место, где навсегда поселились дурные воспоминания: где его жена сражалась с призраками, и ее настигло внезапное безумие, — и вошел в свой кабинет.
— Ого, посмотрите-ка, кто поднялся в такую рань, — сказал Марнс, улыбаясь.
Помощник шерифа задвинул металлический ящик в скрипучем от старости шкафу для документов, взял исходящую паром кружку и только тогда заметил, насколько серьезен Холстон.
— Вы себя нормально чувствуете, босс?
Холстон кивнул и, указав на доску с ключами позади стола Марнса, попросил:
— Ключ от камеры.
Улыбка помощника погасла, он недоуменно нахмурился. Поставив кружку, он повернулся, чтобы снять ключ. Пока Марнс стоял к нему спиной, Холстон в последний раз погладил прохладную сталь и положил остроконечную звезду шерифа на стол. Марнс протянул ключ, Холстон взял его.
— Тряпку прихватить?
Марнс указал на стену кафетерия. Если в камере не сидел кто-то в наручниках, туда входили только для уборки.
— Нет, — ответил Холстон и кивнул в сторону камеры, приглашая помощника следовать за ним.
Он повернулся. Стул за спиной скрипнул, когда Марнс встал, чтобы присоединиться к шерифу. Холстон приблизился к камере. Ключ легко вошел в замок. Послышался резкий щелчок качественного, исправного механизма. Едва слышно пискнули дверные петли. Решительный шаг вперед, стук захлопнувшейся позади двери — и испытание завершилось.
— Босс?
Холстон просунул ключ между прутьев решетки. Марнс неуверенно посмотрел на него, но все же взял.
— Что происходит, босс?
— Вызови мэра. — Холстон выдохнул. Этот тяжелый выдох он сдерживал три года. — Скажи ей, что я хочу выйти.
2
Здесь, за решеткой, вид наружу был не настолько нечетким, как в кафе, и Холстон провел свой последний день в бункере, гадая о причине этого. Возможно, камера, передающая изображение, на этой стороне была лучше защищена от порывов ядовитого ветра? Или каждый приговоренный к смерти чистильщик прилагал больше усилий для сохранения вида, которым любовались напоследок? Может, старался порадовать следующего чистильщика?
Холстон предпочел последнее объяснение. Оно заставляло его думать о жене. Напоминало, почему он очутился здесь, по эту сторону решетки, — и по собственной воле.
Размышляя об Эллисон, он сидел и разглядывал мертвый мир снаружи, который оставили после себя древние люди. Это был не лучший вид на ландшафт вокруг их бункера, но и не худший. Низкие пологие холмы вдалеке имели красивый коричневый оттенок, как у крепкого кофе, в который добавили немного свиного молока. Небо над ними было таким же тускло-серым, как и во времена детства Холстона, а также детства его отца и деда. В этом пейзаже двигались только облака. Пухлые и темные, они висели над холмами или бродили над ними, как стадные животные из детских книжек с картинками.
Вид на мертвый мир заполнял всю стену камеры, равно как и все стены верхнего этажа бункера, и везде демонстрировался свой фрагмент постепенно мутнеющей панорамы. Доступное Холстону изображение простиралось от угла возле койки до потолка, тянулось до другой стены и заканчивалось у туалета. Несмотря на легкую смазанность — как будто линзы протерли маслом, — казалось, что это сцена, на которую можно выйти, зияющая и манящая дыра, странным образом расположенная напротив зловещей тюремной решетки.
Однако эта иллюзия выглядела убедительно только на расстоянии. Вблизи Холстон мог различить на большом дисплее несколько мертвых пикселей. Они выделялись резкой белизной на фоне коричневого и серого. Светясь с безжалостной интенсивностью, каждый такой пиксель (Эллисон называла их «битыми») напоминал квадратное окошко в какое-то более яркое место, дырочку толщиной с человеческий волос, манящую в иную, лучшую реальность. Приглядевшись, можно было заметить десятки таких дырочек. Холстон задумался: а знает ли кто-нибудь в бункере, как восстановить эти пиксели? И есть ли здесь инструменты, необходимые для столь деликатной работы? Мертвы ли они навсегда, как Эллисон? И не умрут ли со временем все остальные пиксели? Холстон представил день, когда половина пикселей станет ослепительно-белой, затем, через несколько поколений, останутся лишь десятки серых и коричневых, потом всего дюжина, и мир перейдет в новое состояние — люди в бункере будут думать, что мир снаружи охвачен пламенем, а немногие нормальные пиксели — ошибочно считать неисправными.
