Знакомые аккорды прямо-таки обрушились на площадь. Колонка, хоть и маленькая, звучала неплохо.
Дима запел:
Моя любовь – как капля виски.
Сегодня ты увидишь близко
Ее… Е… Е…
О детка!
Моя любовь – как лучик солнца.
Сейчас ты выглянешь в оконце
И поймешь ее! Е… Е…
О детка!
О! О! О!
Нам будет хорошо вдвоем!
Последний куплет повторялся раз десять на разные голоса – в этом Соловей был мастер. Зрители приняли песню с восторгом, начали хлопать неистово, будто на настоящем концерте.
Ольга воспользовалась энтузиазмом публики. Забрав у Димы микрофон, она объявила:
– Если хотите, чтобы концерт продолжился, собираем пожертвования. Кто сколько сможет – но от размера гонорара будет зависеть настроение звезды! Подходим, не скупимся!
В руках девушки появился небольшой аппарат размером с пачку сигарет, куда зрители начали засовывать свои кредитные карточки. Автомат мигал синими огнями и довольно пищал, когда его «кормили». Публики становилось все больше.
– А ведь я и здесь буду стадионы собирать, – обратился к подруге Соловей, отодвинув микрофон подальше. – Ну-ка, врубай следующую. Например, «Ласкового Соловья».
– Пой, Димочка! Покажи им, что такое настоящий голос и настоящая пластика!
Если бы у Димы был хвост, он бы его распушил. Пришлось ограничиться широко расправленными плечами и горделиво поднятой головой.
* * *
Камера предварительного заключения оказалась коробкой с обшитыми стальными листами стенами. Надо полагать, железо здесь было нужно не для того, чтобы преступник не прогрыз стену, а для того, чтобы экранировать радиоволны.
Забавно начинается новая жизнь. Прежде, когда законы были гораздо суровее – во всяком случае, за убийство давали, как правило, не три года исправительных работ, – мне в тюрьму попадать не доводилось. А сейчас – пожалуйста…
Что скажет Никита? Что подумает Кирилл? А Вита? У меня с ней свидание вечером. Вряд ли к тому времени меня вытащат из этой коробки.
Интересно, есть ли в моих имплантатах хоть какая-то база данных? Я обратился к системе. Ничего! Во встроенных накопителях памяти было зарезервировано много свободного пространства, но почти все диски – по привычке я называл зоны памяти именно так – были пусты. Одиноко болталась лишь папка с музыкой, которую прислал мне Кирилл. Но слушать музыку мысленно, через имплантаты, все равно что напевать про себя. Занятие не слишком здоровое.
Благодаря довольно-таки комфортному заточению – мебель в камере стояла вполне приличная, пластиковая, плюс питьевой фонтанчик, да и воздух свежий – у меня появилось время поразмыслить над случившимся. Насколько характерны убийства для современного общества? Этого я не знал. По логике, продвинувшиеся так далеко вперед люди должны научиться уважать жизнь других. Ведь они даже воскрешают предков… Но процесс убийства стал обратимым. Сейчас убить – почти то же самое, что сильно избить кого-то, твердо зная, что вреда здоровья противника это не принесет, только боль. Плюс расходы государства по воскрешению личности. Убийство из разряда уголовного преступления переходит в раздел злостного хулиганства с экономическими последствиями.
А почему за него так мало дают? Всего три года исправительных работ? Может быть, все зависит от способа и цели убийства? И от того, кто и кого убил? Скажем, люди двадцатого века могут стрелять друг в друга сколько угодно – им не привыкать… Если следовать логике наших потомков, конечно. И если у них действительно такая логика.
Но дело даже не в этом. Почему Крушинин оказался там же, где и я? Давно ли его воскресили? Кому понадобилась его временная смерть? Нет ответа. Трагическая случайность – слишком простое объяснение. Не разумнее ли допустить, что и меня, и Крушинина в Киселево заманили? С помощью воздействия на подсознание, например. Ведь логично предположить, что тот, кто может воскресить человека вместе со всей его памятью, может эту память и подправить…
Додумать мне не дали. Клацнул электрический замок на двери камеры, вошел Никита.
– Что случилось, папа?
– Замели. Дело шьют, – усмехнулся я.
– Ты что, в самом деле кого-то грохнул?
– Зачем?! Никого я не трогал. Поехал прогуляться за город. И вот…
Из-за плеча сына выглянула некрасивая девушка-следователь, которая любила, когда ее называли комиссаром.
– Любые ваши показания могут быть истолкованы против вас, гражданин Гончаров, – сообщила она. – Беседа с сыном записывается.
– Не сомневался.
– Пройдемте в комнату для допросов. Там я задам вам еще несколько вопросов и отпущу до выяснения обстоятельств дела. Гражданина Никиту Гончарова попрошу подождать нас в холле. Вы убедились, что с вашим отцом все в порядке, гражданин Гончаров?
– Можно сказать, да, – ответил Никита. – С тобой все в порядке, отец?
– Не знаю. Наверное. Ты поступил на работу?
– Да. Меня приняли.
– Вот и отлично.
– Еще бы, – подтвердила следователь. – Иначе поручительство гражданина Гончарова-младшего не было бы принято во внимание судом. Полные гражданские права имеют только работающие граждане.
– Полагаю, нашлись бы желающие поручиться за моего отца, – нахмурился Никита. – Он не одинок в мире.
– Может быть, – не стала спорить комиссар. – Оставьте нас, гражданин Гончаров. Мне нужно побеседовать с подозреваемым.
Никита ушел дальше по коридору, мы с девушкой-комиссаром вошли в кабинет, где меня допрашивали.
– Следствию стали известны новые факты, – сообщила Круглова, глядя мне прямо в глаза. – Вы посещали церковь. Ставили там свечи.
– Неужели и это преступление? – Я начал раздражаться.
– Нет. Но выглядит странно. Вы словно замаливали свои грехи.
– А по-вашему, у меня нет грехов? И, если на то пошло, у вас нет? Вы готовы бросить камень?
– Какой камень?
– Первый.
– Ах, вы в этом смысле… – Комиссар нервно дернула плечом, ее некрасивое лицо исказилось. – Я на службе и попрошу оставить ваши намеки, гражданин Гончаров. Вы обвиняетесь в совершении преступления, а не я. Свечи вы ставили до того, как был убит Крушинин. Значит, планировали убийство заранее?
– Никого и никогда не убивал, – повторил я. – И не планировал.
– Готовы ли вы подвергнуться сканированию памяти?
– Не знаю, что это значит. После консультации с внуком – возможно, буду готов. Пока никаких гарантий не даю.
