Олив тряхнула сначала одной ногой, потом другой. На них ничего не было – уже не было, по крайней мере. Сделав глубокий дрожащий вдох, она вернулась к делу.
Вокруг снова поплыли серые сгустки тени с длинными хлесткими хвостами. У одних были клювы, длинные носы, у других когти, которые с силой рассекали темный воздух. Девочка не обращала на них внимания – или делала вид, что не обращает. Они всего лишь пытались отвлечь ее, запутать. Настоящая опасность по-прежнему таилась во мраке, не давая себя увидеть. Она опять принялась мычать «Пусть солнышко сияет» нарочито беззаботно, двигая и расставляя мебель.
Однако становилось все труднее бороться с холодом. Тело била жестокая дрожь, и Олив очень боялась что-нибудь опрокинуть. Пальцы на ногах – особенно на босой – казались мертвыми, будто камешки. Она уже даже холода в них не чувствовала. На руках пальцы едва шевелились и так онемели, что страшно было, как бы не разбились на осколки. Медленно подтаскивая дребезжащее зеркало к центру комнаты, Олив думала, что долго не продержится. Ресницы, влажные от быстро остывающего дыхания, то и дело смерзались.
Наконец все было расставлено по местам. Девочка вытащила на самую середину чердака подушечку для ног и замерла, держа лампу у колен.
Трудно было замереть на одном месте без движения. Как только она остановилась, холод усилился десятикратно и темнота сгустилась, окутав ее, твердая, как камень. Девочка понимала, что даже если попытается, уже не сумеет пошевелиться.
– Олив, – раздалось в темноте. Теперь это был уже не шепот, а густой, низкий голос – мужской голос. Словно камни терлись друг о друга в очень глубоком, темном колодце. – Олив, идем со мной.
У Олив дрогнула нога.
– Нет, – шепнула девочка.
– Подойди, – приказал голос.
На этот раз слегка дернулись обе ноги.
– Нет, – повторила Олив уже громче. – Я не стану к тебе подходить, чтобы ты вытолкнул меня из окна.
В темноте за спиной раздался смех.
– Что ж, хорошо, – согласился мужчина. – Я просто думал, что ты захочешь оказаться подальше от всех этих пауков.
Сначала она почувствовала их на щиколотках, потом на коленях, потом везде: сотни крошечных лап шевелились, карабкались и ползали по всему телу с ног до головы. Олив зажмурила глаза. Если сейчас закричать, они пролезут в рот. Больше всего на свете ей хотелось включить лампу и убедиться, что пауки все ненастоящие, но тогда весь план бы провалился. А это была ее последняя надежда.
«Это не по правде», – строго сказала себе Олив. – «Не по правде, не по правде, не по правде…»
Вдруг все копошащиеся лапки разом пропали. Она глубоко вдохнула.
– Ты храбрая девочка, Олив, – произнес голос. – Это одно из немногих твоих достоинств, согласна?
В животе тихонько и противно екнуло.
Голос продолжал говорить, звуча все тише, все ближе:
– Твои родители будут гадать, куда это ты пропала. Какое-то время, конечно. А потом они утешатся. Быть может, заведут другого ребенка. Который будет… больше отвечать их надеждам. – Голос сочувственно вздохнул. – Уж я-то знаю – дети могут оказаться ужасным разочарованием.
Олив с трудом заставила себя выдавить:
– Они не забудут. Они станут меня искать.
– А кто еще? – прогудел голос у самого плеча, но, обернувшись, она никого там не обнаружила. Голос меж тем продолжал: – Есть во всем мире еще хоть кто-нибудь, кто будет скучать по тебе, когда тебя не станет?
– М… Мортон будет, – заикаясь, прошептала девочка.
– Мортон пошел бы с кем угодно, лишь бы выбраться из картины. – Голос мрачно усмехнулся. – И если бы у него был выбор, это была бы не ты.
– Коты… – шепнула Олив.
– Ах, да, коты. Если честно, коты просто хотят избавиться от меня. – Казалось, голос теперь доносился откуда-то из-под ее колен. – Когда все будет кончено, они позабудут о тебе еще скорее, чем твои бывшие одноклассники.
Олив едва смогла вдохнуть ледяной воздух.
– Откуда ты про это знаешь? – вырвался вопрос крошечным облачком пара.
Голос снова рассмеялся.
– Сколько школ ты сменила, и ни в одной никто не сказал: «А где та, как ее, Олив Дан… вуди?» Они давным-давно забыли твое имя. Некоторые его даже не знали. Почти никто и не заметил, что тебя уже нет.
Олив почувствовала, как мрак начинает пробираться в нее саму. Он струился в глаза, в уши, просачивался сквозь кожу, и вот внутри уже стало совсем темно. Весь мир был темным и пустым, сплошь в дырах, оставленных людьми, которых она даже не знала. Осталась только темнота. Темнота и что-то крошечное, что Олив пыталась вспомнить – но оно все выскальзывало из хватки, будто летящая на ветру пушинка.
– Спроси себя, Олив: кто заметит? Кому будет не все равно, если ты вдруг… исчезнешь?
В застывшем воздухе затанцевал едва ощутимый теплый ветерок. Выходит, крошечное чердачное окно открыто.
– Какая прекрасная сегодня луна! – произнес голос. – Как раз довольно света, чтобы рассмотреть картины. Они ведь все по-прежнему здесь. Иди, погляди.
Олив услышала, как холсты легонько стучатся друг о друга. Олдос МакМартин – или что это было за существо – просматривал стопку картин, в которой она нашла Балтуса.
– Я даже позволю тебе выбрать, Олив. Можешь сама решить, в какой картине тебе хотелось бы остаться. Или я могу написать что-нибудь новое – специально для тебя. – Голос снова опустился до шепота. – Ты ведь уже представляла себе такую жизнь, правда, Олив? Иногда тебе так хочется спрятаться в картине и не думать о реальном мире, разве нет?
Она не ответила. Не могла ответить. Однако где-то в самом дальнем и темном уголке ее разума тихий голос прошептал еле слышное «да».
Воздух, ледяной, словно из морозильника, окутывал лицо. Олив закрыла глаза, подпуская темноту все ближе. Та оттолкнула пушинку куда-то, где до нее было не дотянуться. Может, лучше вовсе перестать сопротивляться, не пытаться больше вспомнить эту пушинку?
Изморозь на ресницах начала превращаться в тяжелые кристаллы льда. Одежда застыла, громоздкая и твердая, словно камень. Ужасно хотелось спать. Темнота под веками была куда теплей и уютней, чем мрак чердака. В ней можно было отдохнуть. Можно было просто провалиться в сон, и тогда все было бы кончено.
– Хорошо, я выберу за тебя, – прошептал голос ей в ухо. Он звучал почти нежно, словно укладывал ее спать. – Тогда этот дом по-настоящему станет тебе домом, навсегда. И тебя больше никто никогда не прогонит. – Слова окутывали Олив, словно тяжелое, теплое одеяло, и тянули вниз, на самое дно темноты. – Засыпай, Олив. Тебе больше не придется чувствовать. Больше не будет страха. Не будет одиночества. Ничего не будет.
Последние следы мира растаяли во тьме. Девочка онемела, как до того онемели ее пальцы. Холод, ужас – ничего не пробивалось больше в застывшее сердце. Но, словно огромный пустой зал, оно еще звенело эхом всего, что из него исчезло. Олив никогда не замечала, сколько всего там было, пока оно не опустело.
