— Котя, что тут написано? — Я показал ему бутылку.
Котя подошел, неприязненно поглядывая на тела.
— Господи, тут четыре трупа, а тебя на выпивку потянуло…
Виски, односолодовый, двенадцать лет выдержки… Круто. Давай сюда!
Он сделал крупный глоток прямо из горлышка, закашлялся.
— Значит, читать у тебя получается? — спросил я.
— Если помнишь, то вывеску я тоже прочитал. — Котя вручил
мне бутылку. — Она была на русском.
— Что же тут, говорят на одном языке, пишут на другом?
Котя посмотрел на меня с неожиданной иронией:
— Я бы предположил, что эти вот… что они здесь такие же
гости, как и мы. И общались на своем языке. Только ты, похоже, этот язык
понимаешь.
— Функционал? — Я пожал плечами. — Не сказал бы, что
понимаю, но… Ты что делаешь?
Котя прошелся от тела к телу, трогая каждого за запястье.
— Вдруг живы… помогли бы.
— Они убийцы!
— Ну они же теперь не опасны? — Котя развел руками. — Нет,
ты их надежно уложил. Кирилл, ну что же ты наделал… Это ведь другой мир!
Понимаешь? А мы начали знакомство с ним с преступления… Зря ты их убил…
Он подошел к дальней двери и осторожно заглянул внутрь.
Потом вывернулся обратно и обессиленно прислонился к стене. Лицо у него стремительно
бледнело.
Подхватив на ходу дубинку, я бросился к нему на помощь.
— Лучше не смотри, — быстро сказал Котя. — Лучше не надо.
Был он белый как мел и в бисеринках пота. Одна капля смешно
свисала с носа.
— Зря ты их убил, — повторил Котя. — Так легко. Надо было…
надо было помучить.
В общем-то после этого в дверь можно было и не заглядывать.
Все стало понятно. Но я все-таки заглянул.
— Твари… — пробормотал Котя.
— Они их пытали, — сказал я. — Соберись. Вот тут как раз
надо… пощупать пульс.
9
Бытует мнение, что самым гнусным преступлением на свете
является убийство детей. Убийство стариков вызывает презрительное возмущение,
но уже не будит инфернального ужаса. Убийство женщин также воспринимается
крайне неодобрительно — как мужчинами (за что женщин убивать-то?), так и
женщинами (все мужики — сволочи!).
А вот убийство человека мужского пола, с детством
распрощавшегося, но в старческую дряхлость не впавшего, воспринимается вполне
обыденно.
Не верите?
Ну так попробуйте на вкус фразы: «Он достал парабеллум и
выстрелил в ребенка», «Он достал парабеллум и выстрелил в старика», «Он достал
парабеллум и выстрелил в женщину» и «Он достал парабеллум и выстрелил в
мужчину». Чувствуете, как спадает градус омерзительности? Первый тип явно был
комендантом концлагеря и эсэсовцем. Второй — карателем, сжигающим каждое утро
по деревеньке. Третий — офицером вермахта, поймавшим партизанку с канистрой
керосина и коробкой спичек возле склада боеприпасов.
А четвертый, хоть и стрелял из парабеллума, легко может
оказаться нашим разведчиком, прикончившим кого-то из трех негодяев.
Так вот люди в черном явно не были озабочены укреплением
своего реноме. В небольшой комнате — я мысленно определил ее как курительную —
я увидел три неподвижных тела. Старуха, молодая женщина и мальчик-подросток.
Всему есть свое место и время. Истязаниям пристало твориться
в пыточных камерах темных подземелий. Среди мягких кресел и диванчиков (будь
они хотя бы кожаными, а не из розового шелкового шенилла) и журнальных столиков
с хрустальными пепельницами неподвижные окровавленные тела выглядят особенно
омерзительно.
А еще — очень тошнотворна смесь запахов хорошего табака и
свежей крови…
Повинуясь инстинкту защиты слабого, я первым делом подошел к
голому по пояс подростку, привязанному к креслу. Мальчишке было лет
четырнадцать-пятнадцать, на возраст невинного ребенка он уже проходил с трудом,
но все-таки… А вот привязали его как-то картинно, так тупые злодеи связывают
смелых юных героев в детских фильмах, затрачивая метров десять толстой веревки
и совершенно не гарантируя результата. Ноги примотаны к ножкам кресла, руки — к
подлокотникам, еще несколько петель вокруг пояса и петля на шее.
И повсюду — кровь. На мешковатых штанах из темно-коричневой
ткани, на прыщавом мальчишеском лице. Кровь совсем свежая. Но многочисленные
порезы — на лице, на руках, на торсе — уже не кровоточат.
Я осторожно прижал пальцы к сонной артерии. И почувствовал
слабое редкое биение.
— Он жив, — удивленно сказал я.
— Чего? — Котя все еще стоял в дверях. — Да из него вся
кровь вылилась!
— Пацан живой. — Я встал. — Куча мелких порезов, но ничего
страшного. Развяжи его и положи на диван…
Сам я отправился к женщине. Та же самая картина: неглубокие
порезы, кровоподтеки. Крови потеряла много, мне показалось, что ковер под
ногами влажно хлюпает. Но живая.
— Какой идиот завязывал узлы? — ругался Котя, стаскивая
веревки с пацана. — Снять как нечего делать…
— Они не только глупые, они еще и целомудренные, — сказал я,
глядя на женщину. — Не потрудились даже одежду снять…
Конечно, в пыточном деле я профан. Но если уж взялся кого-то
мучить и тыкать ножиком, то разумно вначале жертву раздеть. Во-первых, видно
результат своей работы. Во-вторых, голый человек уже заранее напуган и унижен.
А тут — с пацана сняли только рубашку, женщину вообще не
рискнули раздеть.
У старухи — ей было за шестьдесят, не меньше, — я тоже нашел
пульс. Пожалуй, из троицы она была самой колоритной. Если пацан был типичным
подростком, которому в пору рекламировать лосьон от угревой сыпи, женщина
походила на обычную домохозяйку лет сорока, то старуха скорее напоминала
маститую актрису в возрасте. Я не о внешности, а о том редком типе
харизматичных женщин, которые с годами утрачивают внешнюю привлекательность, но
обретают внутреннюю силу. Старая, но крепкая; с лицом морщинистым, но
фактурным; с седыми, но густыми и ухоженными волосами. Среди русских женщин
такие редкость — обычно они превращаются либо в затюканных, либо в сварливых
бабок. Среди западных тоже, они в большинстве своем мигрируют в сторону бодрых
туристок в шортах и с фотоаппаратом.
Убрав руку, я в задумчивости отступил от кресла.
Старуху пытали меньше всего. Несколько синяков — будто
размашисто, но неумело били по лицу. Несколько порезов на шее — скорее всего
запугивали, прижимая нож к горлу. Роскошное (но предусмотрительно глухое)
платье из шелка цвета морской волны даже не было запачкано.
