Я встал. Меня шатало, но самая острая боль уже отпустила.
Лицо Натальи стремительно багровело. Отчаянным усилием ей
удалось втиснуть ладони в петлю и чуть разжать смертельные тиски. Пронзающего
ее тело тока она будто уже не замечала.
— Вот так аркан… — сказал я, глядя на нее. — Вот ведь как
бывает!
— Прекрати! — выкрикнула Наталья.
Я засмеялся. Мне действительно было смешно. После того, как
она убила Настю, после того, как хладнокровно убивала меня, — «отпусти»?
— Скажи «пожалуйста».
— Пожалуйста!
— Скажи «я больше не буду».
Глаза Натальи сверкнули. Провод все выше и выше подтягивал
ее к потолку.
— Идиот! Если я погибну… все ваши функции — вторичны ко мне!
Башня все равно рухнет! Сотни функционалов станут людьми!
— Замечательно, — сказал я, качая головой. — И ты решила,
что меня это огорчит?
— Мы позволим тебе остаться функционалом! — выкрикнула она.
— Сдохни, тварь, — просто ответил я. — Сдохни, а мы станем
людьми!
— Никто… вам… не позволит… — прохрипела Наталья. — Куратор…
исправит…
И выдернула руки из петли.
Потолок над ней разошелся по шву, открылся жадным бетонным
ртом — подрагивающим, ждущим. Прутья арматуры торчали кривыми ржавыми клыками.
Провод втягивался в провал, втаскивая акушерку под удар готовых сойтись плит
перекрытий.
Руки Натальи вскинулись — и рубанули воздух. Разошлись,
разрывая что-то. Смяли невидимую мне цель.
Башня застонала. Из стен посыпались внутрь кирпичи. Пол
вздыбился и пошел волнами. Сияющее солнце над Заповедником померкло, и окно в
Землю-семнадцать закрыла глухая серая пелена.
В тот же миг я ощутил печаль и нежность, с которой что-то
большое, могучее и умирающее смотрит на меня. Так разглядывает свои детские
фотографии глубокий старик, в душе которого уже не осталось места сожалениям и
горестям. По телу острым разрядом прошло щекочущее покалывание, что-то
натянулось — и лопнуло, будто напряженная сверх меры струна.
Моя функция умирала — и разрывала со мной связь.
На несколько тянущихся бесконечностью секунд все мои чувства
обострились до предела. Я услышал хруст шейных позвонков Натальи и гудок
электрички, отходящей от платформы «Северянин». Увидел, как выступает пот на
лбу умирающей акушерки и как блестит оптика телеобъективов, смотрящих на мою
башню с Останкинской, стоящей в бесконечно далеком Аркане. Уловил горький запах
подгорающей на плите яичницы и вонь несвежего мяса, из которого у метро
«Алексеевская» жарили шаурму. Почувствовал соленый вкус крови на своих губам и
кислый электрический разряд, пронзающий тело Натальи. Ощутил, как пыльными
снежинками падают на волосы хлопья краски с потолка и как упруго толкают Землю
сапоги солдат у Вечного огня.
И было что-то еще. Дурманящее, непривычное, не
предназначенное обычному человеку. Что-то похожее на воспоминания, но только с
другим знаком. Мешанина из красок, звуков, запахов, вкусов, ощущений.
…Скажите, Дмитрий, а как у вас принято… разгребаю руками
серую пелену, шарю на ощупь — будто в студне плыву… тяжкая металлическая
поступь, звенящие шаги… нестерпимая едкая горечь разъедает губы… груз почти
невыносим, его не удержать…
Мир стал нестерпимо ярким и обидно крошечным. А потом сжался
в точку — в меня. Тело отяжелело, я пошатнулся.
Трудно снова становиться человеком. Почти так же трудно, как
в первый раз. Отрываясь от уюта и безопасности материнской утробы, от
невесомого парения в темной теплой влаге — вдыхать первый раз горький воздух
неумело расправленными легкими, в полной мере ощущать притяжение Земли — и
горько кричать от обиды и удивления.
Все мои силы функционала, все мои заемные умения и
способности исчезли.
Башня содрогнулась. Последним рывком электрический шнур
втянул Наталью в провал посреди потолка — и бетонные плиты сошлись.
Хрустнуло — отвратительно и влажно.
Дернулись в последний раз ноги в дешевых турецких джинсах,
стремительно пропитывающихся темным и красным.
Башня начала рушиться.
И я прыгнул в последнее окно, которое не было затянуто серой
мутью междумирья. Не раздумывая, выставив руки вперед, будто в бассейн с вышки.
А за моей спиной осыпались кирпичи и рушились плиты, шипела бьющая из труб вода
и хрустели ломающиеся доски.
Заснеженная, твердая как камень земля метнулась мне
навстречу — и я закрыл глаза.
Яма была глубиной метра полтора. Сверху припорошена снегом,
до самого дна завалена — не обычным городским мусором, а прелыми листьями,
жухлой мокрой травой, срезанными ветками. Это что, компостная куча местного
дворника? Как я ее не заметил раньше? И каким чудом она так удачно оказалась под
окном, в которое я прыгнул?
Чудес не бывает!
Я слегка ушибся, рука была оцарапана об острую ветку, за
воротник набился мусор, я был одет в рубашку и летние брюки, к тому же еще и
вымок, но я был жив. Жив вопреки всему.
Настя умерла.
А Наталья Иванова, акушер-функционал, — сдохла.
Во второй раз у меня все-таки получилось ее убить.
Оскальзываясь в снегу, я выбрался из ямы. Подозрительно на
нее оглянулся. И бросился к башне.
Она все так же стояла чуть в стороне от железной дороги, выглядела
все той же заброшенной водонапорной башней. Только даты над дверью — «1978» —
больше не было. А ведь это год моего рождения… как же я не подумал об этом
сразу.
И никаких следов разрушения. Окошко в трех метрах от земли
разбито… ну так что — в заброшенных зданиях всегда разбиты окна.
Я дернул ржавую дверь — та со скрипом поддалась. Внутри было
темно, только узкий луч света из окна, к которому теперь присоединился свет из
дверного проема. Никаких этажей и перекрытий, конечно же. Гулкое высокое пространство,
придавленное проржавелым дном цистерны. На полу обломки кирпичей, стекла,
бесхозные железки, мусор. Только самый захудалый бомж согласится здесь жить.
Настя лежала у самых дверей.
Я сел рядом, прижался ухом к груди. Пощупал пульс.
Чудес не бывает.
Может, будь она функционалом… Если и впрямь после смерти
Натальи все, кого она превратила в функционалов, снова стали людьми… Да нет,
все равно. Жизнь — это жизнь, смерть — это смерть. Функционал способен поиграть
с ней в прятки — если тьма будет особенно густа, а комната просторна. Но если
тебя поймала и похлопала по плечу костлявая рука — дороги назад не будет.
