* * *
Прибыв в Джерси-Хоумстедз, Роза – с одной стороны, стала лучше думать о здешней жизни, а с другой – была неприятно поражена. Она совсем не так представляла себе это поселение. Оказалось, тут вовсе не расхаживают повсюду босоногие евреи с такими лицами, как на фотографиях из зоны пыльного котла. Двое организаторов (явно партийцы из суетливой жабьей породы) обращались с Розой и Альбертом чуть ли не по-царски. Они встретили их у конторы – низенького дома-коробки, как две капли воды похожего на множество других. Там Альберт не без труда припарковал машину. Одного из встречавших – в комбинезоне, с круглой загорелой лысиной, типичного еврея-фермера, какими их изображали на карикатурах в “Нью-Йоркере”, – звали Некто Самановиц. Второго – обливавшегося по́том в черном костюме с крошечным галстучком, эдакого красного клерка из той породы, что вечно торчат в дверях и всучивают кучу брошюрок, которые никто не станет читать, но от которых невозможно отказаться, – этого второго звали Дэниел Остроу. Для начала эти двое повели Розу и Альберта на фабрику, в цех пошива одежды. Если сощуриться, чтобы расплылись неясными пятнами пронизанные солнечным светом сосновые ветки за мутными окнами, то вполне можно было принять это место за фабрику компании “Трайэнгл-Шёртуэйст” – с одной только разницей: если здесь захочется выпрыгнуть из окна, то приземлишься не на мостовую, пролетев десять этажей, а плюхнешься с небольшой высоты в пыль и навоз – его вездесущий запах крепчал по мере того, как они продвигались вглубь фермы.
Да что там запах! Их гиды держались так, словно проводили экскурсию по Советскому Союзу для Джона Рида и Эммы Гольдман. Они из кожи вон лезли, стараясь произвести на Альберта и Розу самое лучшее впечатление. Поначалу Роза, по наивности не ведавшая о сегодняшней повестке дня, объяснила такую невероятную обходительность трепетом перед арендованным “Паккардом”. Но все это не важно. Сколько бы кто ни старался, долго такое не продержится. Здесь ведь не Латвия и не Украина, а Нью-Джерси: Роза никак не могла побороть своего снобистского презрения к здешней серой окраине.
В самом деле, Джерси-Хоумстедз было местом мрачным и зловещим. Люди, которые сюда переселились, интересовались политикой, и кто-то из них принадлежал к передовым “попутчикам”, а кое-кто – даже к бескомпромиссным членам партийной ячейки. Но много ли времени оставалось на организационную работу, если все здесь целыми днями корпели над обрезками сукна, возились в курином помете или выдирали из земли сероватые корнеплоды, которые лучше всего было бы сразу выбросить на помойку, чтобы не пришлось потом варить из них суп или, тем более, резать их в “салат”? Вот что натворила с ними со всеми Депрессия. Вот что натворила Депрессия с идеями коммунизма. Вместо того чтобы разжечь революцию, она ее задушила – именно потому, что нарождающееся пламя американской революции могло расти и крепнуть только в гостиных, в умных разговорах, а в тупом, бычьем, мозолистом воображении американского рабочего оно только задыхалось и гасло. В чем-то Розе пришлось пересмотреть свое мнение: здесь все-таки уже пролегала граница – здесь была такая же даль, как и Великие равнины. Всего час езды на машине по Нью-Джерси – и ты оказывался в таком месте, где не ощущалось ни малейшей пульсации европейской истории. Куда ни глянь – всюду одна только американская история. Только ступи на пыльную почву этой слащавой голодной утопии – и мгновенно начнешь задыхаться от нехватки умственного кислорода.
Они пришли на большое поле посередине фермы. Только теперь до Розы дошло, что там затевается какое-то мероприятие, по случаю которого, похоже, они и приехали именно сегодня, а не в какой-то другой день. Это была не лужайка и не газон, а настоящее поле – Роза сразу поняла, что здесь не подстригали траву, а косили с помощью какой-то штуки, приделанной к трактору. Поэтому земля, на которой были расставлены складные стулья и расстелены одеяла, вся бугрилась и щетинилась жесткой остью, а среди бугров и ям валялись булыжники, вывороченные из-под травы и почвы. А еще на этом поле стоял низенький дощатый помост – не то сцена для музыкантов, не то трибуна для оратора. Неужели эти евреи Джерси-Хоумстедз – такие остолопы, что собираются отплясывать тут кадриль? И убеждать самих себя, что они в самом деле поселились на “Диком Западе”? Вот они стали выходить с корзинками из своих низеньких бетонных домов – эти деревенские евреи, лесные евреи, эти портные и их жены. Розе показалось, что они всем своим видом молят об общественном святилище – о городском многоквартирном доме, где их страдания могли бы вылиться в более уместные формы. Вместо этого они мучились здесь, на беспощадном солнцепеке. Да поможет им Бог. Вокруг помоста женщины расправляли одеяла и подстилки – насколько их вообще можно было расправить на этой неровной, кочковатой земле. Потом они разложили корзинки с едой – и приступили в солнечной тиши к тому, что лишь условно можно было назвать пикником.
Неподалеку стояла пустая маленькая трибуна, украшенная флагами, и три складных стула. Для чего же ее поставили? Роза надеялась, что не успеет этого узнать. Предвидя, что ей будет скучно, она захватила с собой из машины биографию Линкольна, чтобы с головой уйти в прозу Сэндберга до того часа, когда придется снова садиться в “Паккард” и, преодолевая тошноту, возвращаться к цивилизации. Здесь она уже на все нагляделась. День, начавшийся с совершенно бредового плана, который Альберт всерьез предложил Розе, уже закончился. Роза твердо решила, что никогда и ни за что не поселится в этом месте – и ее решимость была крепче титанового шнура.
Альберт подвел ее к одеялу, на котором устроились тот еврей-крестьянин в рабочем комбинезоне, Самановиц, и его жена Йетта. Роза попыталась уклониться от светских любезностей. Йетта Самановиц напоминала чью-то бабушку с зернистой черно-белой фотографии, портрет старушки из какого-нибудь то ли польского, то ли русского городишки – в рамке или медальоне. С той только разницей, что эта седенькая старушка нагнулась к Розе и протянула ей тарелку с яичным салатом, маринованными огурцами и бутербродами с рубленой печенкой (господи, это же надо – есть печенку в такую жару!) и проговорила на безупречном английском:
– Угощайтесь. И возьмите стакан чаю. Вам нужно было прихватить шляпку от солнца. Если хотите, я могу сходить в дом и принести свою.
– Спасибо, не нужно.
Титановый шнур Розиной непреклонности лишь натянулся еще крепче – словно один его конец прибили к небесам, а второй обмотали вокруг ядра Земли, так что посередине оказалась как раз эта треклятая поляна. Но уже через минуту, когда Альберт и сопровождавшие его товарищи – фермер и клерк-прилипала – поднялись на ту маленькую сцену под палящим солнцем и замахали руками, Роза поняла, что сейчас Альберт обратится к собранию – тому собранию, какое представляли собой эти людишки, рассевшиеся там и сям на соломе, эти евреи, парализованные, будто насекомые, безжалостным солнечным светом. И вот тогда Роза почувствовала, что металлический шнур внутри нее вдруг закручивается кренделем.
Альберт и фермер уселись на стулья, а на трибуну взошел тот, клеркообразный, и принялся громко кашлять в ладонь, пытаясь без микрофона завладеть вниманием публики. Впрочем, утихомирить всех, кроме детей, оказалось делом нетрудным. Он представил слушателям Альберта Циммера – особого гостя из Нью-Йорка, “важного организатора и оратора”. Да уж, подумала Роза, здесь-то Альберт сойдет за важную фигуру – по принципу: “одноглазый в стране слепых”. Может быть, в этом и заключался секрет притягательности. Другой вопрос – надолго ли ему удастся сохранить ореол этой взятой напрокат важности, если он переберется сюда насовсем? Само это место, думала Роза, способно уничтожить все важное.
