1948–1950. Такие даты можно было бы высечь на надгробном памятнике любовной связи Розы и Сола Иглина. Сколько-нибудь серьезные отношения у них закончились в 1950 году. Но, по правде сказать, они еще не раз оказывались в постели – до того, как Роза предалась Дугласу Лукинсу, и до того, как Сол лично возглавил ее исключение из партии. Эта запрещенная финальная стадия, эти случайные совокупления после уже объявленного разрыва в чем-то были сродни подпольному горению совсем другого пламени – а именно советской мечты.
Наблюдая иллюзии Альберта в отношении СССР, а затем – не менее нелепую и упрямую веру Сола, Роза обнаруживала свой ранее не замеченный талант хранить молчание.
Пускай разочарование разгорится ярче, чем любовь, тогда посторонние – те, кто вне арены событий, – лишатся возможности выносить свои суж дения.
Пусть невыразимое так и останется невыраженным.
Лейтенант полиции Дуглас Лукинс оказался любовником, который заслуживал Розу. Быть может, даже таким любовником, которого заслуживала сама Роза, хотя самой ей не пришло бы в голову это утверждать. И в любом случае, он ей не принадлежал. Что толку ломать голову над заслуженностью того, что ей не принадлежит? Ее черный коп – благородный и стойкий внук векового рабства, заморенный муж и раздражительный отец, ветеран сражения в Арденнах, республиканец и приверженец Эйзенхауэра, метр девяносто и почти сто сорок килограмм моральной тяжести, накопленной ярости и откормленной скорби, – словом, живая тайнопись американской судьбы, – вышагивал по Гринпойнт-авеню, спугивая целыми стайками ребятишек с дверных порогов или от счетчиков на автомобильных стоянках, одним своим видом бросая вызов каждому: попробуй-ка сказать хоть слово поперек! Да, такой мужчина мог добиться от Розы всего, чего только потребовал бы.
То, чего потребовала от него Роза, он исполнил с первого взгляда, причем беспрекословно: она хотела его хорошенько рассмотреть. Их обоих с головой накрыла мощная волна взаимного узнавания. Случилось это на собрании Объединения съемщиков, куда Дугласа отрядили для защиты двух неустрашимых домовладельцев, которые согласились-таки явиться на общее собрание и предстать перед толпой потенциальных линчевателей. Роза шла туда исключительно с наблюдательной целью, но в итоге ей пришлось встать и произнести небольшую импровизированную речь о мировом будущем, сравнив аренду жилья с ирландским крепостничеством, – хотя бы для того, чтобы подразнить здешних дурачков – ирлашек во втором или третьем поколении, – которые превратились в самую реакционную фракцию в округе и мешали решению как данного вопроса, так и многих других. Она успела привести лишь несколько примеров для сравнения и вдруг поймала на себе скептический, угрюмый взгляд Дугласа – взгляд, говоривший о таком глубоком узнавании, что это было едва выносимо.
Что же именно он увидел, кого узнал в ней? Что представляла собой к тому времени Роза Циммер?
Женщина зрелых лет – молодость как-то резко прошла. Мать четырнадцатилетней девчонки, такой же языкастой, как она сама. Мирьям, живая и острая как бритва, только-только начинала одарять вниманием мальчиков и Элвиса Пресли: наступил подростковый гормональный натиск, который принес Розе чуть ли не облегчение. Мощному, как лазерный луч, интеллекту сверхъестественного ребенка просто необходима была передышка. Мирьям присутствовала при словесных перепалках Розы с сестрами и с Солом Иглином; Мирьям осаждала кузена Ленни лестными для него вопросами о бейсболе и монетах, забавы ради по-попугайски перенимая его увлечения; Мирьям читала запоем все, что стояло на Розиных полках, все, что Роза приносила домой из библиотеки. Читала все, что подворачивалось под руку, избегая только святилища Линкольна: с тех пор, как в восьмилетнем возрасте она пару раз его опрокинула и была за это как следует отшлепана, она обходила его за версту. Мирьям с ее безотказной памятью никогда не забывала ни единого упрека, ни единой затрещины – просто молча заносила обиды в единый мысленный каталог, независимо от того, извинилась потом Роза или нет.
Да, прежде всего – мать. Но только не здесь. Вот еще один повод встать и выступить на собрании съемщиков: Розе хотелось, чтобы в ней видели не только мать-одиночку из квартиры, где одна из двух жилиц с каждым днем приближается к соблазнительному и плодородному возрасту, а вторая удаляется от него; чтобы в ней видели не только опытного бухгалтера из “Риалз Рэдиш-н-Пикл” (теперь она работала там уже в удобные для себя часы, так как походя, без труда справлялась со всеми подсчетами и отчетами). Ей хотелось, чтобы в ней видели и “политическое животное”, и женщину. Каждый день, проходя по Куинс-бульвару, она замечала, что приковывает к себе меньше взглядов. Роза чувствовала, что в глазах каждого мужчины, который раньше непременно поглядел бы в ее сторону, она перестает быть женщиной и превращается только в “политическое животное”, а может быть, даже в сварливую каргу. Потому что она буквально излучала порицание: это был ее козырь, заготовленный против любого, кто осмелился бы критиковать ее хоть справа, хоть слева – относительно ее уникального положения политического изгоя, политической головоломки. Партия, раздираемая внутренними склоками, не желала и слышать о ней, а антикоммунистическая толпа не знала, что делать с этой бесстыжей “красной”. Чем больше она занималась общественной работой, вроде помощи библиотеке или обходов Гражданского патруля, тем более несносной и непрошибаемой она становилась. Она стала местной достопримечательностью Саннисайда. Гляди-ка, кто идет. Приготовься выслушать нравоучения. И смотри не сори на улице и не заикайся про “Спутник”.
А вот взгляд этого чернокожего огромного мужчины, устремленный на Розу и застигший ее на полуслове, снова сделал ее женщиной. В тот миг она словно предстала голой перед целым залом крикливых болванов – потому что она вдруг ощутила себя совершенно раздетой. От одного взгляда этого человека пороги домов, обсиженные ребятней, мгновенно пустели. Раньше Дуглас служил в армии, да и теперь его полицейская форма выглядела по-военному чистой, по-военному опрятной. Роза вдруг осознала, что уже десятки лет живет в состоянии постоянно раздуваемой истерики по поводу того, что и на партийные собрания, и в партийные ряды тайком просачиваются переодетые агенты власти. С каким же облегчением она увидела, что на нынешнем собрании действительно присутствует представитель американской власти – причем не переодетый, а в форме, как и положено, и что он ясно дает ей понять: он сразу раскусил в ней грязную коммунистку. Да и единственные “власти”, которые преследовали Розу, находились внутри партийных рядов. Это они вечно пеняли ей за то, что она недостаточно красная, потому что не готова безропотно глотать всю без исключения советскую галиматью. Вот как Дуглас Лукинс одним своим взглядом моментально подтвердил, что все понял про Розу: его плотоядность подтверждала, что она все еще женщина, а его возмущение свидетельствовало о том, что она по-прежнему красная.
Все смотрели на их роман как на связь между еврейкой и негром, но ошибались в оценках: это была связь между коммунисткой и полицейским.
Два конкурента в одной сфере, два работника на одном уличном участке.
Когда-то Альберт пытался втолковать ей, что стыдно отсиживаться в тылу во время войны, а она, в свой черед, ругала его за неспособность увидеть в пацифизме мужественность и честность. И вот теперь она сама полюбила человека в форме.
