Если бы Карл Сэндберг написал шеститомную биографию Дугласа Лукинса, она бы не только прочитала ее от корки до корки, но и соорудила бы у себя в прихожей подобающее святилище.
Но у Дугласа Лукинса была семья – Диана Лукинс и Цицерон Лукинс. К огорчению Розы. Тут он вел себя как солдат – нес службу без рассуждений, исполнял долг, как и положено, хотя боевой дух покинул казармы его брака уже много лет назад. Розе возбранялось видеть Диану Лукинс. Даже расспрашивать о ней – после того, как первая обойма ее вопросов была встречена скупыми, куцыми ответами. Дуглас Лукинс познакомился с Мирьям Циммер, но почти не видел ее, потому что Мирьям все меньше и меньше появлялась дома, предпочитая кухонный стол или подвальную комнату в доме Химмельфарбов, школьные дворы, буфеты и кафе, а потом и Гринич-Виллидж – и вообще все, что лежало пока за пределами ее опыта. Мирьям находила в себе силы открыто заявлять об этом матери – и одновременно утаивать от нее все подробности.
Дуглас Лукинс почти не любопытствовал. Он и не собирался набиваться в отцы этой белой богемной девчонке. Ему не нужна была еще и вторая семья.
А вот Роза Циммер гораздо лучше узнала Цицерона Лукинса. Дуглас познакомил их в библиотеке, причем познакомил нарочно, в день, когда Роза была там на своем добровольческом посту – проводила с детьми дополнительные занятия. Он представил ей пухлого Цицерона как некую задачу, с которой впору справиться местному специалисту: вот ребенок, который остро нуждается в книжках. Слушай внимательно, сынок, сейчас эта дама расскажет тебе, как тут все устроено. Это не было ни знаком близости между любовниками, ни взваливанием бремени: Дугласом двигал исключительно прагматизм. В семье Лукинсов родился такой смышленый ребенок, что мать его не понимала. У отца это тоже не получалось. И вскоре возникло ощущение, что в этом-то и крылся высший смысл любовной связи между Розой и полицейским – как будто Дуглас Лукинс бессознательно сам стремился к такой цели. Отныне Розе было куда расходовать свой дерзкий идеализм, весь без остатка: она взялась помогать сыну своего черного лейтенанта развивать умственные способности, которыми тот оказался щедро наделен.
Вот чего, значит, хотел от нее Авраам Линкольн.
Начать можно с освобождения и гражданских прав – а уж потом она подведет его к труду и капиталу.
Революция на самом деле была тайным событием, которое происходило где-то в подкожном слое обманутого века. Это был процесс – да, диалектический, – совершавшийся между двумя, а затем тремя людьми с разным цветом кожи и явно противоположными идеологическими воззрениями.
1954–1962. В данном случае последняя дата, начертанная на надгробной плите, относилась к тому времени, когда Роза и Дуглас в последний раз занимались любовью, а в последние годы их отношений (это было Розино словцо – и можно забыть, что его употребляли другие) такое случалось все реже – иногда раз в несколько месяцев. Роза чувствовала, что он не столько остывает к ее прелестям (которые обмякли и потускнели), не столько теряет аппетит (он-то оставался прежним), сколько удаляется от нее, проваливаясь назад – в тяжесть собственных шагов. Его утягивала назад роль семьянина и мужа – этот семейный груз медленно, десятилетиями, засасывал и тянул его на дно, как зыбучие пески. Диана Лукинс была больна. Речь не шла о смертельной драме – ее болезнь была просто постепенным угасанием, ускорением бренности. Жизненную дистанцию ей предстояло пробежать быстрее всех. Волчанка. Роза услышала название этой болезни не от Дугласа, а от Цицерона, и узнала, что Дуглас никогда не произносил этого слова не столько из жалости, сколько из почтения. Он не желал оправдываться перед Розой болезнью жены – предлогом, на который нечем было бы ответить.
Роза позволила ему медленно удаляться.
Роза вцепилась в Цицерона.
Роза все больше отравляла жизнь членам правления Публичной библиотеки Куинсборо. Когда-нибудь, шутили они, нам придется принять ее в свои ряды – лишь бы она заткнулась.
Роза ругала Мирьям. Дочь, как и Дуглас, все чаще оставляла Розу одну. Но у нее для Мирьям – в отличие от Дугласа – находился подходящий для ругани голос. Она распекала ее точно так же, как когда-то ее саму распекала ее мать, – только в переводе с идиша.
Роза никогда никого так не любила – ни до этого, ни после.
А потом в Розиной жизни появился третий, и последний из послевоенных, послеальбертовых мужей, или четвертый, если считать Линкольна. Это был муж, которого привела Мирьям. Розе выпала судьба главы рода – это она понимала. Разведенная мать единственной дочери, подарившая ей детство без отца, – такая мать была обречена вступить в своего рода “брак” с зятем, когда дочь наконец отважится привести в дом собственного мужчину. Она не могла просто одобрить, а затем молча терпеть этого зятя – нет, он должен был тайно жениться на матери своей жены – заняв место в душе обеих. Не потому, что этого желала мать (хотя и могла), а потому, что этого требовала дочь – в бессознательном порыве исправить какую-то ошибку. Мать оставалась для нее задачей, которую необходимо было решить. Твой муж сбежал от тебя, Роза, но теперь я все исправлю. Мой уже не убежит. Так что перестань водить домой мороженщиков или бесить соседей Дугласом. Это был как бы завершающий штрих. Неудачная попытка матери создать семью как бы заглаживалась и прощалась. Я привела тебе своего, Роза.
Итак, ее поставили перед уже свершившимся фактом. Мирьям ни разу не привела своего ирландского певца к ней на “смотрины”, ни разу не показала просто как своего “кавалера”, которого еще можно отвергнуть. Перед первым визитом Томми Гогана Мирьям сообщила Розе, что та должна накрыть ужин, потому что к ним придет особый гость, – и Роза, словно загипнотизированная, подчинилась чужому сценарию и принялась готовить ужин и накрывать на стол. Нелепое приказание было исполнено беспрекословно. Она вдруг занялась выбором платья и собственным внешним видом, вычернила седину на висках (что научилась делать лишь недавно). Мирьям пришла одна – за полчаса до прихода гостя. А когда они вместе курили на кухонном крыльце (так внезапно обе наконец-то признались друг другу в том, что тайком курят!), Мирьям лишила Розу даже тени надежды, что та может хоть как-то повлиять на исход сегодняшней встречи.
– Мама, я встретила мужчину, за которого собираюсь замуж.
– Понимаю.
Роза увидела в этих словах девиз, увидела горделиво выставленное знамя. Из-за этих слов лучше было не затевать ссору. Тон, которым Мирьям их произнесла – будто выжгла, – говорил о дерзости, замаскированной под ликование, и оставался единственный вопрос: что еще остается Розе, кроме как упасть в обморок, как только мужчина, вписанный в уравнение, переступит порог?
– Еще не понимаешь. Но скоро поймешь – когда он придет.
Будь счастлива за меня, безгранично счастлива, – приказывал ей победный голос Мирьям. И смотри не спи больше ни с кем!
До его прихода Мирьям решила расставить точки над i. Роза очень обрадуется, заявила ей дочь, когда увидит, что Томми Гоган – не какой-нибудь немытый битник. Он хоть и фолк-музыкант, но совсем не похож на тех неоперившихся юнцов из студенческих общежитий, на которых Роза обычно изливала столько презрения всякий раз, когда видела компанию приятелей Мирьям с Макдугал-стрит. Нет, он настоящий, честный и серьезный протестный певец, и скоро у него даже выйдет своя запись. Договор о записи вот-вот будет заключен, пообещала Мирьям. Активист с гитарой – так назвала его Мирьям, и ее призывный тон сразу придал форму той незримой надежде, которую ощущали и мать, и дочь: а именно, что Мирьям найдет какой-то способ вдохнуть жизнь в давние Розины порывы, воскресить их и извлечь из саркофага, где упокоились идеалы социалистов. И когда обе, мать и дочь, потушили сигареты и заново накрасили губы, Роза была уже податливой, как воск, и не сказала ни слова протеста против протестного певца.
