Мирьям воспользовалась случаем и уехала на слет активистов в северной части штата Нью-Йорк, в лесу под деревушкой Керхонксон. Томми тоже был не прочь поехать туда с ней – ведь он и сам мог бы внести вклад в мирное движение. Мирьям, которая всегда держала свой диссидентский нос по ветру, еще в начале весны уговорила Томми выступить с песнями под гитару на студенческом диспуте-семинаре в Городском колледже и в Нью-скул при Куинс-колледже – в ее призрачных “альма-матерах”. Ко времени проведения апрельского марша на Вашингтон Томми даже написал цикл песен по данному случаю. “Деревня Восходящего солнца”, “Это Макджордж Банди
[8]
, а не я” и “Студенческое движение может сбросить этот поезд с рельсов” сочинялись не для пластинки и даже не для исполнения перед микрофоном на апрельском сборище в округе Колумбия, куда Томми в любом случае не приглашали в качестве исполнителя. Эти песни с их простыми аккордами и припевами были скорее адресованы рассевшимся кругами студентам; их целью было поучить молодежь с плохо настроенными гитарами и без особого таланта, пробудить солидарность на местах. Томми даже не прихватил с собой инструмент в Вашингтон – они с Мирьям просто шагали вместе с этой ошеломительной толпой, как одно тело среди миллионов, а вокруг, прямо на их глазах, рождалось целое движение.
Мирьям в тот день – или к тому времени, когда они сели в автобус и поехали назад, – перезнакомилась со всеми. Она обзаводилась закадычными друзьями с такой быстротой, что у Томми голова кружилась. В первые годы ему пришлось немало потрудиться, чтобы понять: Мирьям не спит с этими своими новыми друзьями и не собирается с ними спать – ни с мужчинами, ни с женщинами. Однако он еще больше загрустил, когда понял, что против желания Мирьям заполонить свою с ним жизнь последователями, которые восхищались бы ею не меньше, чем сам Томми, невозможно выставить никаких разумных возражений. По сравнению со способностью Мирьям завязывать дружеские отношения с людьми дарование Томми казалось блеклым. Мирьям обладала секретом более высокой музыки – но самому Томми перепадало ее все меньше и меньше. Неизменно любящая и преданная, веселая и общительная в постели, Мирьям, тем не менее, умерила силу того еврейского пламени, которым так щедро обдала его в самом начале. Гитара Томми стала некой баррикадой, через которую он так и не научился перелезать, излишним украшением для той самой обыденной речи, при помощи которой Мирьям запросто достигала взаимопонимания с любым: с подростками, с чернокожими, с подозрительными полицейскими, или – как недавно, хотя уже кажется, что очень давно, пять дней назад, когда они съехали с шоссе вблизи Керхонксона, – с работником бензозаправочной станции в ковбойской шляпе.
У Мирьям, как у настоящей уроженки Нью-Йорка, не было ни водительских прав, ни желания их получить. Всего за день до того, как вселиться в “Челси”, Томми в летний дождь отвез ее на машине и на пароме на место слета. На коленях у Мирьям, сидевшей на пассажирском сиденье, лежали смятые дорожные карты. Когда нашли на карте Керхонксон, то оказалось, что он запрятан в округе Ольстер: вот так названьице, ничего не скажешь! Можно подумать, Томми никуда и не уезжал из родных мест – просто посадил эту загадочную еврейку в отцовский “Опель” и везет из серого Белфаста на какую-нибудь подростковую экскурсию. И не важно, что за рулем сидел сам Томми, – именно он чувствовал себя подростком рядом с ней. Почему бы не поехать вместе с ней на слет? Но Уоррен Рокич уже щедро оплатил ему номер в “Челси”; Уоррен Рокич отверг сделанную на скорую руку запись песен для диспута-семинара; Уоррен Рокич сказал, что Томми пора написать любовную песню, песню-воспоминание, что-то “страстное”, что-то “улетное”, что-то “балдежное”.
И вот Томми высадил Мирьям из машины. Помог ей донести вещи до двери, где уже ждали организаторы. Этим центром заправляли дружелюбные квакеры, которые, как подумал Томми, даже не подозревали, что их ожидает и какое количество марихуанного дыма им вскоре предстоит невольно вдохнуть. Мирьям забрала свои сумки, на прощанье поцеловала Томми и пожелала ему удачи, а потом он вернулся во влажную благодать августовского острова, сюда, в эту гостиницу. Уже четыре вечера подряд он пытался дозвониться из гостиничного вестибюля до Мирьям и оставлял для нее сообщения, но ему не удалось поговорить хоть с кем-нибудь, кто знал бы, где она находится, хотя люди, с которыми он говорил, и выказывали “балдежное”, “улетное” и даже “страстное” желание передать ей сообщения Томми.
Сегодня он не станет ей звонить – спасибо тому поэту с похоронным выражением лица, он прямо-таки живая эмблема полной бесполезности телефона-автомата. Телефон-автомат – это устройство, изобретенное для глумления над человеческим одиночеством.
Можно было не сомневаться: настоящее действие происходит сейчас в Керхонксоне. А вовсе не здесь, в этой псевдобогемной гостинице. Насколько мог бы судить гостиничный детектив, собравшиеся тут угрюмые типы были до обидного безобидны. Претендуя на звание творческого питомника, отель “Челси” на деле производил впечатление весьма невнятного места, где болтались безденежные притворщики или люди вроде Томми, которых пристроили сюда агенты или импресарио. Томми задумался: скольких еще певцов-неудачников заточили в здешние номера-камеры? Может, стоит обойти верхние этажи и взять показания? Так появится его второй альбом: “Челси, гостиница людей, которых вот-вот забудут”. Или “Челси, гостиница забытых людей: цикл рыданий”. Томми начал догадываться: его талант – это просто груда кирпичей. Он уже устал от того, что ему никак не позволяют оставить эту груду в покое.
Им все больше овладевал дух чистейшей прозы.
Администратор, устав от переговоров с “Фабричной девушкой”, включил транзистор, чтобы заглушить ее. Зазвучала песня “Тамбуринщик”. Первая вездесущая песня этого лета, которую лишь недавно обогнала другая, пропитанная едким сарказмом песня все того же Дилана. “Бердз”, эти очередные псевдо-“Битлз”, подготовили мир к ядовитым тирадам Бобби. По-видимому, психоделическая усталость Дилана изумляла даже подростков, которые никогда в жизни не слышали настоящих народных песен. Усталость Томми изумляла исключительно его самого, да и то – не слишком.
Уже целые две недели это новое произведение Дилана доносилось буквально из каждого радиоприемника в Гринич-Виллидже, лилось изо всех окон, широко раскрытых как будто для того, чтобы заманить внутрь последние порции кислорода из уличной духоты, и звуки этой мелодии казались переменчивыми, будто подверженными морской болезни. Эти презрительно-вопрошающие нотки как бы вынуждали каждого одинокого человека дать ответ хотя бы себе самому: ну, и каково это? Томми догадывался, что в данном случае Бобби ему ничем не помог бы, потому что Дилан, в отличие от Томми, никогда не был женат и не знал, каково это – когда жена начинает терять к нему интерес. Но, каков бы ни был опыт Дилана (или его отсутствие) как автора этой жалкой песни, она, похоже, только усиливала одиночество: всякий раз, когда она звучала, казалось, будто к твоему лицу слишком близко подносят зеркало, заставляют тебя рассматривать собственные глазницы, окруженные серой кожей, вглядываться в пронизанные красными прожилками “желтки” собственных глаз. Вот как действовала эта песня – при том, что формально делала слушателя невидимкой.
