И когда у ребенка, жившего в квартире-госпитале, проснулась восприимчивость и способность к сопереживанию, он встал на ее сторону – на сторону этой медсестры, которая одновременно была и больной, на сторону женщины, сновавшей по этим темным комнатам, а не на сторону лейтенанта, который, возвращаясь домой со службы, угрюмо ворчал. Так получилось потому, что уличное поле боя оставалось лишь предметом слухов и домыслов, о нем можно было только догадываться по скупым недомолвкам, по горьким отрывочным донесениям Дугласа Лукинса, по вспышкам, которые жена легко гасила, ставя перед мужем тарелку с едой или включая телевизор, успокаивая его, уговаривая (“не надо при малыше”) или демонстративно падая в обморок. На фоне такой домашней обстановки, которая наблюдалась каждый день, длинные связные разговоры были попросту невозможны.
Позже пришла болезнь, а вместе с ней – и всевозможные лечебные ритуалы, впрочем, мало помогавшие: наполовину осушенные пузырьки с хинной водой, горькие настойки, рекомендованные знающей кузиной с Юга, и темные очки – будто вампирское средство от солнца. Диагноз подтверждал все то, что мать с сыном уже и сами знали. Болезнь была неуловимой, призрачной, она прокрадывалась в дом под волчьим именем и заявляла о себе не только ожидаемыми симптомами, но и особым настроением, характерными цветами. Даже когда на сцене появились прописанные врачом пузырьки с гидроксихлорохином, они как будто вышли из области медицины и шагнули в иррациональные сумерки, которыми было окутано само это имя – “волчанка”. Лечение превращалось и в настроение: запах Дианы Лукинс, этот запах соблазна и покорности, пропитывал занавески и покрывала, прилипал к тяжелой телефонной трубке, к ломтям бутербродов в коробке с завтраком, которую Цицерон брал в школу, чтобы съесть в полдень.
Опасности того мира, что лежал за пределами квартиры, служили предметом коротких разговоров, которые можно представить себе в виде фрагментов, достойных Сапфо или Эзры Паунда. Они намекали на существование мира, к которому ребенок чувствовал себя не приспособленным, причем если поначалу он ощущал свою беспомощность, то достаточно скоро ощутил нежелание подстраиваться под этот мир. Вместе с тем в этих разговорах была и своя притягательность: ведь они приоткрывали окошко из замкнутой, отгороженной квартиры в совершенно другой мир, где уже не царила привычная влажная атмосфера жалости и мрачного ожидания. Намеки на коварство и обман, сопутствующие полицейской службе, интриговали и привлекали к себе своим соблазнительно-туманным языком. Бродячие ребята и Четыре всадника. Содружество стражей. Братья Пейны. Инцидент с Джеймсом Барбером. Инцидент с Уильямом Хейнзом. Мастырка. Игла. Король Г.
На лапу.
Порок, Гавань, Крыша, Мотоцикл, Патруль, Внутренние дела, Транзит.
Сто двадцать пятая, Конвент-авеню, Двадцать восьмой округ.
Или попросту – Гарлем – название той ужасной главы в жизни его семьи, причем главы настолько недавней, что у мальчика сохранились кое-какие воспоминания об этом. Они жили в другом доме, будто в другом городе, где все были цветными и куда они с матерью изредка продолжали ходить в гости – к тете и двоюродным братьям-сестрам. Все это было еще до того, как они поселились в комнатах, выходивших на бетонный внутренний двор Линкольн-манора, на углу Сороковой улицы и Сорок восьмой авеню, к югу от надземки, нависавшей над Куинс-бульваром, к югу от более зеленых кварталов Саннисайд-Гарденз (несмотря на то, что жить тут приходилось среди белых ирландцев и итальянцев, а также бок о бок с горсткой доминиканцев и пуэрториканцев, у мальчика развилось острое ощущение того, что они попали в “неправильное” окружение, что они мозолят глаза всей округе вместо того, чтобы жить на той стороне).
“Брать на лапу” – так звалось главное правонарушение сотрудника полиции. Это и была та глубинная причина, та сила, которая вынесла Дугласа Лукинса за пределы Гарлема, – мощная волна встречных обвинений и не желавших утихать скандалов. Эта подводная сила, эта волна складывалась из не называемых по именам бывших друзей, из таких телефонных звонков, когда на другом конце провода повисало молчание. Дуглас Лукинс с самого начала службы в пешем патруле попал в этот переплет, столкнулся с неразрешимым для чернокожего полицейского противоречием. Коллеги смотрели на него с предубеждением, а улица видела в нем предателя и доносчика, покорного слугу-ниггера, “дядю Тома”. Ступая по этому канату, натянутому между небом недоверия и ущельем презрения, люди вроде него, оказавшиеся в таких же сложных обстоятельствах, начинали тянуться друг к другу. Одни таились, другие вели себя смелее, но все они были товарищами – черными стражами порядка. Вместе они создавали содружество. За несколько десятилетий их появилось много, этих содружеств, многие давно распались и стали легендой. Сложилась сеть взаимовыручки черных полицейских. Они проводили собрания в подвальных помещениях, чтобы поделиться опытом и снять раздражение, были и другие собрания – под видом обычного дружеского общения, где знакомились между собой жены полицейских, где вручались какие-нибудь награды за выдающуюся службу, например, от “Ордена Лося”
[9]
. Все это преследовало одну цель: не допустить изоляции, одиночества.
Эти союзы и содружества, бывшие и настоящие, имели самые странные и причудливые названия, которые срывались с губ Дугласа Лукинса, будто проклятья или заклятья: Центурионы, почти сказочные Бродячие ребята, позже – Солдаты-бизоны. И самым главным было Содружество стражей. Единственная гильдия черных полицейских, которую не просто терпело, но и официально признавало Нью-Йоркское полицейское управление. Потому-то эта гильдия и оказалась наиболее живучей, и ее влияние простиралось дальше всех. Вот и получилось так, что Дуглас Лукинс, который, пока мог, всячески увиливал от участия в подобных союзах, был вынужден принять почетный пост в организации Стражей, поскольку его наградили как ветерана патрульной службы и повысили, пополнив ничтожный (в масштабах всего города) контингент черных лейтенантов. Он явился на торжественную церемонию, чтобы принять почетное звание, а потом решительно отказался от содружества.
Почему же? Что было дурного в том, что окруженные чужаками черные полицейские искали понимания в компании себе подобных?
А вот что: три четверти черных полицейских, как и всех других полицейских, были нечисты на руку. Такие данные приводил Дуглас Лукинс – проверьте сами, если хотите. А потому войти в союз со Стражами означало принять кодекс круговой поруки, вступить в молчаливый сговор с сотнями других братьев, берущих на лапу. Дуглас Лукинс отнесся очень серьезно к своему продвижению и понял, что теперь он должен отвечать перед старшими чинами, в особенности – перед заместителем комиссара, который наведался к нему неделю спустя после повышения и – не успел остыть кофе на столе – приступил к расспросам.
Белый заместитель комиссара, непосредственный начальник Дугласа Лукинса.
Только начни шагать по этому канату, натянутому, как между небом и пропастью, между недоверием и презрением – и когда-нибудь, пожалуй, сам этот канат взметнется и обовьется петлей вокруг твоей шеи: ведь речь шла о твоих собратьях, о черных полицейских, повязанных обетом грязного молчания под эгидой Содружества стражей.
