И это вдруг снова окунуло Цицерона в прошлое. Только он перенесся уже не в кафе-мороженое. Не было больше ни комиксов, ни молочного коктейля. На этот раз он увидел себя на залитом солнце тротуаре, рядом с Розой, которая произносила какой-то гражданский монолог на тему “кто что знает”. Было субботнее утро, они вдвоем быстро шагали мимо школьного двора. А с той стороны сетчатого забора, забыв про игру в стикбол, просунув пальцы в ячейки заграждения, стоял один черный мальчишка, знакомый Цицерона. Стоял и смотрел на идущих мимо Цицерона и Розу. Собрат по цвету кожи в этой пустыне белых, какой был Саннисайд. Один из случайных приятелей, почти что друзей, Цицерона: время от времени они у него заводились – пока все окончательно не поняли, что этот странный книжник, хоть и сын полицейского-силача, не годится им в заступники. И во взгляде этих глаз, которые смотрели в тот день на Цицерона из-за сетчатого забора, читалось вот что: С кем это ты тут? Во что ты ввязался? И как мне вести себя: можно ли раскрыть рот, можно ли вообще подать вид, что я тебя знаю, в присутствии этой сумасшедшей белой тетки? Цицерону достаточно было моргнуть, прогоняя это невольное воспоминание, чтобы увидеть, как в глазах Вивьена Митчелл-Роуза, будто на телетайпной ленте, проносятся те же самые вопросы. Быть может – впервые подумалось Цицерону теперь, когда Серджиус прекратил задавать ему вопросы, – быть может, Цицерон проглядел свой шанс наконец-то избавиться от Розы, разгрузить свои мозги и перегрузить свою ношу в чужие. Может, стоило попробовать? Но разве можно поверить в то, что это получилось бы сделать? Роза Циммер была таким “аффектом”, трансмиссия которого едва ли была под силу Цицерону.
Глава 2
Из архива “Штази”
14 октября 1958 года, Дрезден, Веркхофинститут им. Розы Люксембург
Дорогая Мирьям!
Вообрази мое изумление, когда я получил твое письмо и узнал, что та маленькая девочка, что осталась в моей памяти, превратилась в молодую женщину, которая способна не только упрямо и открыто потребовать известий от своего давно пропавшего отца, но даже выдвинуть такое предложение – лично приехать сюда, чтобы мы с тобой познакомились. Хотя, пожалуй, это будет не столько возобновление знакомства, сколько первая встреча. Позволь мне ответить тебе с радостью: конечно, непременно приезжай! Не стану обременять тебя рассказом о моем решении не вмешиваться в вашу с матерью жизнь после того вынужденного молчания, которое последовало после первой стадии моей репатриации. Лучше вместо этого я признаюсь тебе, что радостное потрясение от контакта с тобой высвободило во мне теперь давно хранившееся под замком чувство надежды. Давай же наведем мосты над пропастью пролетевших лет и государственных границ, что так долго нас разделяли! Потому что теперь я смогу ответить на твои вопросы со всей прямотой, какая только возможна в подобном письме, понимая при этом, что более полное понимание станет возможным, когда мы сядем с тобою рядышком и поговорим как следует.
Наше стремление создать международное коммунистическое движение в предвоенные годы, при всей его искренности, было глубоко наивным. Да и как могло быть иначе в ситуации, когда коммунисты пытались заявить о себе, находясь внутри Америки с ее атмосферой? Каждый из нас, работавших в американской компартии, ощущал влияние соблазнительного индивидуализма, чем-то схожего с действием наркотика или болезни – а может быть, мессианского религиозного пыла. (Наверное, ясно увидеть это я смог только на расстоянии, с той выигрышной точки, какая у меня появилась в Европе.) Жестокость периода маккартизма и “черных списков”, которого я, по счастью, не застал, позволила мне, по крайней мере, немного прозреть, потому что каждый честный социалист, действовавший в рамках американской системы, должен был понять, что его неизбежно начнут преследовать как врага этой системы: ведь именно враждебность и оказалась точной мерой его честности. А мне, как и твоей матери, этого как раз недоставало.
И в ту пору, когда я снова занялся своим образованием, я впервые в жизни обнаружил в себе – поздно, но лучше поздно, чем никогда! – страсть к истории. А кроме того, страсть к учению. Я имею в виду сразу две вещи: я полюбил основательно докапываться до первоисточников, пытаясь воссоздать Народную историю, и полюбил учить других. Американцы – народ глубоко (или в данном случае вернее сказать – мелко?) чуждый истории, так сказать, аисторичный. Но такой роскоши не может позволить себе ни один европейский народ. Главный предмет моего исследования – трагический – в буквальном смысле окружает меня: это Дрезден, почти дотла разрушенный в пожаре войны. Как и граждане остальных стран, население Германии само оказалось жертвой нацизма, но лишь Дрездену – одному городу во всей Европе – выпала особая “честь” (наряду только с Хиросимой и Нагасаки) оказаться на передовой линии Холодной войны и послужить ужасающим наглядным примером военной мощи Союзников.
Так что ты должна понять, моя дорогая Мирьям, что твой отец в каком-то смысле вернулся в “школу” – ведь история и есть та самая школа, которую нам никогда не суждено окончить. Я такой же студент, как и ты. А еще я должен объяснить тебе, что это правда и в самом буквальном смысле слова: этот институт, где инструктируют людей, пересекших границу таким же неортодоксальным образом, как и я, и где они, как правило, проводят несколько месяцев, прежде чем сориентируются и подготовятся окунуться в жизнь на Востоке, для меня сделался постоянным обиталищем. Так уж сложилась моя судьба: я не просто реализую здесь свое призвание, но и остаюсь по доброй воле, передавая свои знания другим. Наше учреждение, расположенное в приятном месте, на восточной окраине Дрездена, представляет собой старинный кампус, состоящий из зданий постройки восемнадцатого века. Это теперь большая редкость – лишь благодаря удаленности от центра они уцелели, ведь при бомбежках города от старинной архитектуры не осталось камня на камне! Место, где я работаю, – Веркхофинститут имени Розы Люксембург, хотя между собой мы, сотрудники, зовем его иначе – Gärten der Dissidenz, что можно перевести, наверное, как “Диссидентские сады”, каким бы странным ни показалось тебе такое название. Я не одинок, у меня есть спутница жизни – моя вторая жена Микаэла. Мы с ней познакомились, когда она приехала сюда работать в администрации. Микаэла изрядно моложе меня, так что еще и в этом отношении я остаюсь студентом – и продолжаю изучать жизнь! Пожалуйста, знай, что в моей новой семье тебя ждет теплый прием.
Одобряю твой план побывать в разных частях Европы, а потом приехать поездом в Дрезден. Если ты вначале погостишь в семье друзей в Лондоне, а потом переправишься на пароме в Бельгию, то сможешь сесть на международный поезд и осмотреть все города, какие захочешь. Только можно тебя попросить об одной вещи? Пожалуйста, сделай остановку в Любеке и отыщи там “дом Будденброков”, который обессмертил Томас Манн, хорошо? Как ты наверняка знаешь, в доме напротив жили в великой невинности и великолепии оперная певица и банкир – конечно же я имею в виду твоих бабушку и дедушку, которых я никогда не забываю. В том доме родился и я. Любек одним из первых городов подвергся воздушным налетам союзников. Эти бомбежки стали первым актом той чудовищной трагедии, которая достигла своей наивысшей точки здесь, в Дрездене. Таким образом, твое путешествие могло бы стать маленькой аллегорией нашей семьи, а заодно и того предмета, изучению которого я посвятил всю свою жизнь, и предисловием ко всему тому, о чем мы хотим поговорить.
