* * *
Последний Коммунист видит сон. Ему снится сноска – новая сноска, которую он добавит в свою монографию под названием “Четвертак с орлом 1841 года чеканки: расхождения между пробными образцами и монетами, попавшими в денежное обращение”. Наконец-то его пятилетние назойливые старания увенчались успехом: Нью-йоркское издательство Нумизматического общества согласилось выпустить второе издание его книги, чтобы исправить многочисленные опечатки, допущенные в первом. И вот теперь, внося поправки, Последний Коммунист вставлял в текст золотую сноску – такую важную, мощную сноску, которая способна полностью оправдать его существование на этой планете, от начала до конца. Потому что просто недопустимо, чтобы Последний Коммунист погиб, оставив после себя эту монографию, главное достижение своей жизни, в таком позорно-покорном виде, с кучей опечаток, попавших в первое издание. А вот если ему удастся внести эту самую сноску, в которой он смело соединил Маркса с Дэвидом Эйкерсом и свои давние познания в такой оккультной области, как золотой стандарт, – вот тогда он умрет со спокойной совестью. Маркс однажды назвал деньги “завесой”, но, в отличие от множества истолкований, это не означает, что деньги – всего лишь завеса, которую необходимо отдернуть, чтобы увидеть спрятанную за ней правду; мы должны еще и внимательно всмотреться в тот занавес, который, если придерживаться материалистических воззрений, и сам по себе из чего-то состоит. Так начинается эта золотая сноска, разворачиваясь перед мысленным взором спящего коммуниста. Опять-таки, согласно Марксу, “простая товарная форма есть зародыш денежной формы”. Ну, и что же это такое – простая товарная форма? Золото. Это вещество таится в недрах самой земли – и вместе с тем оно способно связывать и оказывать какое-то алхимическое воздействие на наши чувства, – оно манит нас своими явно метафизическими качествами. На примере золота мы видим, что “завеса” способна быть еще и зародышем: золото – это промежуточное звено между грязью и камнем, этот сгусток дерьма – способно возвысить нас, увлечь в царство сказочных кладов, стать заветным трофеем империй и богатством государств. Чтобы понять, какие преступления связаны с золотом (тут мы имеем в виду не только намеренно преданную забвению историю с четвертаком 1841 года чеканки – не с пробными образцами, а с монетами, попавшими в обращение, – но и запрет, наложенный Никсоном на золотой стандарт), мы снова должны вернуться к Марксу, который напоминает нам, что нарушение равновесия между деньгами как знаками, имеющими хождение в быту, и золотом как товаром, имеющим эстетическую ценность, приводит нас к тому перекрестку, где стоит тезавратор, ростовщик, эта комическая фигура скряги вроде Шейлока, чья жажда денег “по природе неутолима”. Тут спящий теряет из виду текст своей золотой сноски, хотя больше всего ему хочется, чтобы она никогда не кончалась, но что-то – ручка, которой он пишет все это? четвертак с орлом? крюгерранд? – обжигает ему ладонь, и он просыпается.
* * *
Последний Коммунист в эту, быть может последнюю, ночь своей жизни снова пробуждается и видит свет, как раз когда 7-й поезд со скрежетом выскакивает по своей невероятной крутой дуге к Куинсборо-плазе, а оттуда – на надземный участок путей, и в тот же миг вагон пронзают, будто стрелы святого Себастьяна, лучи света от луны и от уличных фонарей. Впрочем, проснулся он не от яркого света, а оттого, что его уколола в ладонь крошечная стрела уже потухшего косяка. По-видимому, он крепко стиснул косяк, когда началась потасовка, и только теперь косяк обжег ладонь изнутри. Он разжимает пальцы – и на пол вагона падает окурок с остатками марихуаны. Ни дать ни взять кадр из фильма нуар: улика, добытая из рук убитого. Но его похитители и в ус не дуют. В вагоне больше ни души: пассажиры, еще стоя на платформе, увидели сидящих внутри диковинных персонажей – двух “чурок” и коматозного “Освободителя”, – наверняка испугались и поспешили к соседним вагонам. Рядом с “Освободителем” на скамейке стоял цилиндр, чудесным образом даже не поврежденный. Боль в сдавленном пищеводе подсказывала ему, что он уже успешно проделал половину пути к смерти – а потом вернулся. Интересно, давно ли его мозг остается без кислорода?
Пожалуй, с 1956 года.
А может, кислород перестал поступать еще раньше – в тот самый день, когда он впервые понянчил малышку-кузину – и весь его ум просто перетек из головы в коленки.
Шахматы, бейсбол, крюгерранды – все это были побрякушки, которыми он как мог пытался скрасить свою одинокую жизнь. И все это окружало неизменную тайну – его убеждения. Они-то и образуют темное пятнышко внутри него, надежно спрятанное и неизменно живущее в душе Последнего Коммуниста – живущее уже десятилетия, несмотря на непонимание и презрение окружающих, которое заявляет о себе и сейчас, в эту самую минуту, когда поезд 7-й линии с ничего не ведающими пассажирами в его утробе мчится по рельсам сквозь чередующиеся полосы тьмы и света.
Он, Последний, – человек, брошенный самой историей. Он опоздал родиться – ему бы следовало оказаться в рядах тех, кто ковал коммунистическое движение, кто проливал кровь, борясь с царизмом. Или хотя бы дожить до окончательной победы коммунизма – до этого видения из фантазий Герберта Уэллса, недоступного пониманию низших смертных. А чего ему категорически не следовало делать – так это застревать на здешней мели, в этой нескончаемой промежуточной зоне бедствия. Здесь же происходит только всякая никчемная чепуха – эти бойкоты и демонстрации с требованием бесплатных детских садов, которые устраивают столь милые сердцу Мирьям иппи; здесь мельтешат мелкие мечтатели-троцкисты, фетишисты, молящиеся на Франца Фанона и на Третий мир, и французские “яйцеголовые”, превратившие марксизм в какую-то тарабарщину, в шаманские заклинания, в новую форму Каббалы. Или борьба за гражданские права, которая затем сменилась лозунгом “Власть черным!”, а потом – пожалуйста, вот вам и награда – ненависть мальчишек вроде Цицерона. Ха! С таким же успехом, если взять наобум другой пример, можно было заявлять, что, впаривая поддельные крюгерранды бойцам Ирландской Республиканской Армии, он борется с апартеидом.
Для него, Последнего, не осталось больше места, и все же, если быть до конца честным, он понимает, что сам он – вовсе не Последний, он лишь несет факел для настоящего Последнего, вернее, для Последней. Впрочем, он вряд ли ей нужен, этот факел: она ведь сама всю жизнь только и делала, что пылала – и ждала, когда к ее двери явится весь мир. Она растворилась в общественной деятельности, разрываясь между полицейскими, библиотекой и пиццерией, ну, а вместо хвастливой журнальной обложки на ее холодильнике красовалась открытка к Рождеству от председателя районного совета. Саннисайдизм – это коммунизм конца двадцатого века.
Да, Ленни следовало бы выйти из игры, когда он вляпался по самые локти в маринад, следовало бы навсегда полюбить рубашки, пропитавшиеся рассолом. Но тогда он сам не понимал, насколько близок к правде.
Поезд 7-й линии лениво притормаживает на станции “Лоуэри-стрит”. А когда двери уже начинают закрываться, он вскакивает с места, подхватывает цилиндр и бросается наружу. Он выскочил, он на воле!
* * *
Роза отперла дверь и впустила его без единого слова: можно подумать, она всю жизнь ждала визита человека в цилиндре, а он всё не шел. Ну конечно, заходи, что же ты поздно? Ведь Линкольн для Розы – все равно что Илия
[15]
, которого вечно ждут, а он почему-то не заглядывает. Как это похоже на нее: думать, что если он явится в мир, то выберет именно ее дверь!
