Пейзажи там удивительные. Огромные валуны кажутся булыжниками. Видно далеко-далеко, так далеко, что непонятно, насколько… Но в этих далях столько не кричащей и понятной глазу, не ранящей красоты, что разговаривать, проезжая этими далями, не хочется, а хочется просто смотреть и смотреть…
А потом мы приехали к морю. Оно там суровое и какого-то особенного цвета, не похоже ни на Балтийское, ни на Средиземное, ни на Тихий океан, ни на Индийский – ни на что не похоже тамошнее море. Я хотел бы видеть его в окно. Хотел бы, чтобы в моём доме было хотя бы небольшое окошечко, в которое можно было бы видеть именно это море. Оно суровое. Даже в солнечный и штилевой день ясно, что оно ой какое непростое, это море…
10 мая
День Победы – хороший праздник! Сколько себя помню, в этот день погода обычно радует. Только очень хочется, чтобы поскорее из этого праздника ушли глупости, разъедающий мозг пафос, чтобы не шагали игрушечные солдатики по площадям областных центров и столиц, чтобы этот праздник стал светлым и радостным, а не очередным предвыборным мероприятием…
Мы ни на какой парад вчера не пошли, поехали в Светлогорск – некогда немецкий город Раушен. Погуляли, посидели у штилевого моря, поглазели на нарядных байкеров, которые чинно разъезжали под марш «Прощание славянки» по променаду. Пили вкусное немецкое пиво… и пришло понимание, что неплохо отмечать День Победы у моря, в чудесном месте, которое фактически является единственным оставшимся в России трофеем той страшной войны.
Но я хочу закончить мои норвежские заметки…
Я влюбился в Норвегию, что-то во мне совпало с этой страной.
Хотя полноценного и подлинного общения с норвежцами, кроме знакомства и длительной беседы с Эрлендом Лу, у меня не получилось. К сожалению, закончились мои прежние фестивальные и гастрольные путешествия в одиночку по Европе. Когда-то в 2000–2002 годах во Франции, Германии, Австрии, Финляндии на мои фестивальные и гастрольные спектакли ходили только исконные немцы, финны, французы, австрийцы и пр. Теперь, куда бы я ни приехал, зал заполняют минимум на 80 % наши бывшие граждане. В этом случае исполнение спектаклей с переводом становится делом сложным, а главное – бессмысленным. Некий же творческий интерес и азарт донести универсальные смыслы до иностранного сознания также исчезли. Я потерял всякое желание играть в Европе, так как всё это сопряжено с большими техническими сложностями, длительными репетициями перевода, с трудной работой над самим переводом, а в итоге это перестало быть кому-то нужным, так как все билеты выкупаются носителями русского языка, расползшимися по Европе и жаждущими периодически прикоснуться к родной культуре. Лучше и проще играть спектакли в разных родных городах, в хороших театрах, для большого числа людей, чем исполнять их для горстки французов или бельгийцев, затерявшихся среди наших эмигрантов.
То же было и в Норвегии. На встречу со мной и презентацию книги пришли живущие в Норвегии наши. И во время презентации «Рубашки» на норвежском языке главный вопрос был: «А не привезли ли вы свои книжки на русском?» С подлинно норвежскими читателями мне повстречаться практически не удалось: они даже не решились задавать вопросы, поскольку ко мне в основном обращались на русском языке.
В Норвегии русских около пятнадцати тысяч. Это ничтожно мало по сравнению с тем, сколько наших живёт в Лондоне. Среди этих пятнадцати тысяч довольно много тех, кто работает в нефтяных компаниях, и тех, кто занимается наукой или преподаванием, и в большинстве из них укоренились типичные эмигрантские симптомы и настроения. Через одного они говорят о том, как плохо в Архангельске или Мурманске, откуда они уехали, о том, какая Норвегия прекрасная в смысле экологии страна. Как много здесь разных возможностей для занятия спортом и прочее, прочее, прочее. Одна девочка лет двадцати двух сказала так: «Здесь так замечательно, так спокойно!» И я не выдержал, ответил, что в её возрасте спокойствие не является чем-то ценным. Как можно, когда тебе едва за двадцать, желать спокойствия?! Я, вдвое старше её, даже не помышляю о спокойствии. Для меня спокойствие – это дальнее и пока невнятное желание. А в её возрасте спокойствие – это скука и больше ничего.
Русское сообщество в Норвегии оставляет печальное впечатление по той причине, что норвежцы ментально много дальше от нас, чем даже финны. Наши бывшие граждане, очевидно, мало и только по делу общаются с коренным населением и держатся, сбившись в кучку. Страшно скучают, я бы сказал, изнывают от отсутствия подлинной жизни, но гордо держат свой маленький эмигрантский флаг людей, которые правильно сделали, что отвалили. А я в них вижу только признаки некоей роковой и чудовищной ошибки, в результате которой пусть очень непростая, но настоящая жизнь прервалась, и началось что-то странное, никому не нужное, наполненное целой системой самозаклинаний и самооправданий.
Ко мне в Осло подошли ребята и попросили разрешения поставить какую-нибудь мою пьесу, потому что они решили делать в Норвегии русский театр, недавно поставили «Коляду». Я посмотрел на них как на заблудившихся людей и сказал: «Ребята, зачем вам это надо? Ваш театр похож на театр в партизанском отряде! Возвращайтесь домой и ставьте дома, в родных городах то, что вам хочется, и то, что вам нравится! Зачем эта партизанщина? Или, если уж приехали сюда, ставьте Ибсена или Эрланда Лу… Ставьте что-то норвежское на норвежском языке или пишите пьесы про свою собственную, уже эмигрантскую жизнь…»
Норвегия так прекрасно гармонична в своей северной красоте, что на фоне этой гармонии исковерканные жизни (я их ощущаю исковерканными) выглядят уж очень трагично.
Так что, когда поеду в Норвегию, постараюсь общаться с облаками, птицами, волнами, ветром, камнями, деревьями и теми спутниками, то есть друзьями, с которыми туда приеду, чтобы потом вернуться обратно, на Родину.
11 мая
…Из дома выезжать особенно трудно, аж под ложечкой тошнёхонько сосёт. Почему? А потому что я впервые в жизни буду уезжать из дома: последние шесть ночей я, точнее, всё моё немаленькое семейство ночевало в новом доме. Правда, новым его назвать сложно, поскольку построен он в 1934 году ещё жителями Кёнигсберга.
Три года назад, на майские праздники, я решился на эту покупку. Хотя буквально за час до своего решения о доме даже не помышлял. Меня вполне устраивало жилище, в котором мы жили. Ничего лучшего не хотел, загородный дом как вариант не рассматривал, понимая себя сугубо городским человеком, собственный же дом в городе казался несбыточной мечтой, чем-то очень серьёзным и взрослым… И вдруг мне показали дом, в который я моментально влюбился и решил любой ценой его заполучить. В течение года шла за него борьба, а потом два года – реконструкция.
Дом оказался с историей. Некогда в нём жил доктор и, по всей видимости, принимал на дому пациентов. Дом горел во время английских бомбардировок, а к взятию Кёнигсберга нашими войсками был уже более-менее отремонтирован. В дом попадал снаряд, скорее всего танковый, потому что есть сквозное отверстие, то есть снаряд не взорвался… Про дом, его устройство, реконструкцию могу рассказывать бесконечно долго, поскольку последние два года были наполнены именно этим. К тому же дом оказался памятником архитектуры, и его необходимо было восстанавливать в первозданном виде. Да и нам самим хотелось его возродить. Вот мы его и возродили. А история его покупки, хоть и художественно, но весьма подробно, изложена мной в пьесе «Дом»…
