– А-аа, ты в этом смысле! – Кирилл крепко задумался. – Нельзя так бесцеремонно обращаться с истиной. Она будет мстить!
– Это как?
– Факты – от них никуда не деться. Это словно флюс: награда за терпеливость пациента, который не беспокоит стоматолога своим появлением из-за всяких мелочей. Истина лечится публичностью, обнародованием фактов. Всё то, что я узнал в последние два часа, никак не вяжется с действительностью, нарисованной мною в блоге. Выходит, я обманщик. Я обманываю себя, обманываю своих подписчиков. Это аудитория в 50 тысяч читателей. Всё население города Североморск, на секунду. Мирные протестующие… да чёрта с два. Сборище ультрас, которые не боятся замарать руки по локоть в крови. Первые шаги сделаны. И весьма успешно. И доказательства, вот же они – на руках. Видеозапись… и даже вещдоки. Господи, я так надеялся, что это не будет сценарием Южной Осетии, Югославии или Ближнего Востока… – Доменико скривил губы, и Кирилл усмотрел в этом свой смысл. – Впрочем, я понимаю, – скороговоркой добавил он, – понимаю. Конечно… ты вне политики.
– Моя мать, бабушка, они родом из Хорватии, – сказал он. – Я сам, значит, наполовину хорват. Мы жили на границе двух из шести союзных республик несуществующего ныне государства Югославия, близ местечка Илирска-Бистрица. Кровавая междоусобная война, в которой погибли десятки тысяч сербов, хорватов, а сотни тысяч оказались беженцами и вынуждены были покинуть родные места… мне всё знакомо. Я был там и видел своими глазами, как хорваты, объединившись вместе с мусульманами, воевали против сербов. И это называлось политикой. Мне было пятнадцать, когда началось военное противостояние. Наших учителей в школах заставляли подписывать "листы лояльности" новому временному правительству. Кто не соглашался, увольняли без раздумий. Из школьных программ очень быстро исчезали тексты по истории Сербии и Хорватии. Их заменяли агитационными брошюрами пришедших к власти этнонационалистов. Под запрет попало даже кириллическое письмо. Но, если бы всё ограничилось школьными репрессиями… Они минировали храмы, оскверняли могилы, арестовывали священников. Если это и есть политика, то я вне игры.
– По-твоему, сербские нацисты сильно отличаются от украинских? – выстрелил вопросом Кирилл. – Как можно, пережив подобное, защищать таких, как Гришин?
– Кирилл, мне кажется, зомбирование народа путём акций устрашения, насилия опасны только тогда, когда они зацепят наши внутренние ценности. Такая подмена действенная. Если этого не произойдёт, ничего они не смогут сделать, сколько б ни старались. Такие manipolatori всегда заботятся о личной выгоде, а преподносят всё в ином свете. Они не говорят о своих интересах, они говорят о ваших. Но мы сами передвигаем ноги по земле, сами двигаем руками и сами шевелим извилинами своих мозгов. Всегда и в любой ситуации последнее слово за тобой…
– Это похоже на мантру! – Кирилл заиграл желваками, стараясь неумело скрыть подступающую злость. – Наверно, если её шептать тысячу раз, то что-нибудь да выйдет.
– Почему?
– Потому! – Кирилл задохнулся. – Разобщенные, натасканные и озлоблённые друг на друга склочностью, интриганством, ненужной грызнёй; вялые и апатичные до разжижения мозга, реагирующие исключительно на собственные раздражители… что мы можем противопоставить, когда в наши головы полетят камни? Знаешь, когда на твоих глазах совершается геноцид по отношению к твоей семье, к твоему народу, сложно не зацепить внутренние ценности!
Доменико молчал. Он надолго задумался, словно решал для себя наиважнейшую и наисложнейшую задачу.
– Ты прав, – наконец вымолвил он. – Если позволишь, я расскажу тебе одну историю. До этого я никому её не рассказывал. Это даже не история, это та самая мантра, которую я прокручиваю в голове изо дня в день в надежде, что когда-нибудь случится чудо, и я поверю, что на земле есть место не только идолам, но и идеалам, и умирать за них совсем не обязательно… – он помолчал, но Кирилл лишь кивнул головой и тогда Доменико, собравшись с духом, стал медленно говорить слова: – Эта история началась в узких стенах неаполитанской тюрьмы, с заключённого по имени Томмазо Кампанелла…
Глава 9
Эта история началась в узких стенах неаполитанской тюрьмы, с заключённого по имени Томмазо Кампанелла. Узнику 33 года – возраст Иисуса Христа. Он сидит на полу, бородатый, грязный, и смотрит большими мутными глазами в точку на щербатой стене. Временами он вдруг начинает кричать, навинчивая кольца жиденьких волос на пальцы и с силой дёргая. А то стонет и зовёт надзирателя, требуя немедленной аудиенции у самого папы Римского. Он что-то бессвязно бормочет о крестовом походе на турок, брызжет слюной и, вскакивая, будто слепой, тут же натыкается на стены, бьётся головой с таким остервенением, что из рассечённого лба струится кровь. А иногда он часами стоит посреди камеры с проступающей белесоватой каймой пены в углах мертвецки синих губ и нервозно щупает одежду. Затем тюремная роба изодранными клочьями летит на пол и нагой Томмазо в слезах причитает, жалуется на тысячи вшей, кишащих в груди. Он топчет одежду ногами и требует белых коней в яблоках для снаряжения конной армии в военный поход.
Наконец знаменитость крепости Кастель Нуово затихает, свернувшись калачом под грязной заплёванной лавкой. Ряженые пшюты и их дамы с парчовыми веерами по ту сторону решёток, морщась, пятятся назад, живо обсуждая увиденное.
– Я читал его книгу, – говорит какой-то синьор. – Он по праву считался светлейшим умом Италии. Забавно и страшно видеть, что делает безумие с человеком.
– Нет ничего удивительного, – вторит ему голос другого господина. – Долгое заключение, тюремный режим и пытки часто заставляют узников терять рассудок. Симптомы подступавшего безумия особенно бросались в глаза накануне пасхи, когда отец Гонзалес имел неосторожность пригрозить ему полледро.
Одна из дам с манящей взор мушкой в овальном вырезе декольте шумно вздохнула, отчего полукружия бюста подобострастно взлетели вверх, резко очертив формы.
– Полледро? – пропела она на выдохе. – Боже, но при чём здесь жеребёнок?
[7]
– Думается, это одна из самых грустных пыток в истории человечества. Поначалу она применялась для укрощения необъезженных лошадей. Ладно, люди друг друга мучают, заслужили, но кони-то в чём виноваты? – разводит руками первый синьор, уверявший, что читал книгу безумного монаха.
– Боже, как это мерзко, – соглашается дама, – истязать ни в чём не повинных животных!
– Полледро что-то вроде лестницы с заточенными перекладинами, – считает нужным пояснить второй синьор, по-видимому, в угоду дамам. – Когда человека привязывают к ней, всё это тут же впивается ему в спину, сдавливая мышцы и препятствуя нормальному кровотоку. Подобная пытка, очевидно, продолжаясь долго, приводит к онемению и потере конечностей. Правильно ли я всё говорю, синьор Алонзо? – последняя фраза обращена к тюремному смотрителю, атлетически сложенному греку, стоящему поодаль и беззастенчиво ковыряющемуся в носу.
