Она щебечет, а сама между делом накрывает на стол, я сижу, взгляд потупив, знала бы, что хоть какой-то прием мне уготован, захватила бы сувенир, безделушку, чтобы не с пустыми руками врываться к незнакомым людям. Стыдно. А бабушка, видно, соскучилась по людскому обществу, – говорит, говорит, и я узнаю…
За заслуги перед Советской армией всем, кто готовил снадобья для фронта, в конце войны пожаловали государственные награды. Вспоминает бабку Макрину, которая не то от медали, не от ордена отказалась: «На что мне побрякушки на старости лет, – сказала она председателю сельсовета. – Оставь себе, сынок, а цветки пижмы у дочери забери. Дурное дело она затеяла».
Сколько людей деревня целителей поставила на ноги, неизвестно. Но всем, кто добирался до этой глуши лично, самоотверженные лекари помогали всегда. И советская власть их не трогала – сама лечилась тут. «С самого Кремля приезжали!» Припоминаю, что-то подобное я слышала, сама родом из этих мест. Один из рассказов, который крепко врезался в мою память, о том, как местные целители вылечили человека с ожогами больше половины тела. За давностью лет многого не помню, но об этом писала районная газета, как водится, с комментариями врачей, которые удивлялись. А у человечка того все удачно в жизни сложилось, на месте ожогов появилась новая кожа, ожил и душой, дом построил новый, появилась семья, дети. Кто знает, может, сама Конкордия лечила его?
За столом у меня появился аппетит. Затем она плеснула мне чего-то в чай, и меня потянуло ко сну. Это выглядело странно, я к тому времени страдала стойкой бессонницей.
Ближе к вечеру, когда спала жара, она меня разбудила, снова предложила поесть и велела собираться в обратный путь, пока искать не начали. В наших краях ночи белые, поэтому блуждать в ту пору не страшно. Я лениво потянулась, обнаружив в себе силы, как будто эликсир молодости выпила. Она, видя мое состояние, мягко улыбнулась.
А дальше было вот что:
– Цвет лица у тебя, девка, нехороший и глаза грустные. Это плохо, тебе бы цвести да радоваться, вон какая тонкая-звонкая, – сказала она.
Я рассказала, как пережила гнойный аппендицит, устоявшуюся бессонницу и много чего еще, а – я так и не смогла привыкнуть к имени – Конкордия достала из баночки что-то похожее на жидкий мед, пару ложек отцедила в мой чай и велела выпить, строго наказав, чтобы я сама себе впредь такое снадобье готовила:
«Соберешь в мае-июне молоденькие сосновые шишки и ровненькими рядочками в трехлитровой банке сахаром пересыплешь. Сахар помаленьку растает, так ты потомича раза три-четыре в неделю взбалтывай. С месяц вот так храни. А потом аккуратно процеди сироп в отдельную баночку и по ложке в чай. Сильно ядреное лекарство. От любой немочи вылечит, но только помни: если слабость большая, анемия, к примеру, то по ложке нельзя, пипеткой по нескольку капель в чай добавляй, а то, неровен час, ноги могут отняться, если переборщишь. Но запомни, делай каждый год это лекарство себе, матушка сосна даст тебе невиданные силы, у нее в шишках такое лекарство сокрыто, не передать. И если время свободное появилось – бегом в сосновый лес. Хоть на минуту, хоть на пять духом сосновым подышать. Поняла? Лет через пятьдесят ученые, конечно, некоторые секреты сосны разгадают, когда будут искать, чем бы жизнь продлить, а твое дело маленькое, живи себе да процветай. Себя смотри, другим не мешай. А в молитве если что попросишь, верь, что получишь, иначе бы тебе и не просить совсем, и обеты давай, сделать то-то и то-то, а потом в ровности все так и делай. Если согрешишь сильно, сразу в церковь, проси епитимью и исполняй ее, она дух очищает, поняла?»
Она меня снова поторопила, сказала, что сейчас по небу расстелилась лунная дорожка, и я быстро дойду обратно. На прощание шепнула, что больше не увидимся, зимой она отойдет к Богу, на будущий год просила на Аграфену-купальницу поминать, а после нее сорок обеден на помин души справить. Я спросила про деревню Сатыга и услышала:
– Она в другой стороне. Заблудилась ты…
Обратно я в самом деле пришла быстро. У меня появились силы и даже вдохновение, а в блокноте я написала:
«Молния мелко порезала небо. Полил дождь. Густо-густо, зерном. Все, что было на земле: грязь, прошлогодняя трава, сухие листья, семена клена… смыло в один раз. Осталась одна голая земля, кое-где прикрытая деревьями, кое-где – кустами.
Смешно это выглядело! И даже нелепо. Ну в самом деле, на земле ничего не было. Ничего. Потом прилетел с юга ветер и начал на землю дуть. Нежно, ласково, по-мужски. Местами еще журчали ручьи, и леса стояли в слезах. И уцелевшим семенам не хватало покрытости.
Но уже кое-где начала невинно зеленеть трава. Распустились подснежники. В деревьях забродил сок. Природа, как и положено, влюбилась. В небо! А оно знай одно: ласкает да греет, ласкает да греет. В воздухе пахнет новой жизнью.
И так вдруг захочется любви. Настоящей. Теплой. Сильной. А почки на деревьях как бы между делом распускаются. Соревнуются, значит: мол, кто из нас быстрее распустится. Ох, как хочется в эту пору быть молодым! Сочным! Свободным!
Солнце улыбается, будто знает все сокровенные мысли. И нету от него места нигде. Ни у ручья, ни в лесу. Обычно в эту пору начинает цвести земляника. Откровенная. Яркая. Женственная. Дождь иногда случается, но мелкий. Зато ветер с ней цацкается, со всех сторон обдувает. Чтобы ни пылинки, ни росинки, ни слезинки. Небо то радугу выдаст, то тучами солнце заслонит, чтобы не палило.
Цветы незаметно тянутся к солнцу, поворачивают за ними свои головки. Впитывают. Каждый его величественный жест, каждую улыбку и гримасу. И лес рядом шелестит: «Не в-о-л-н-у-й-с-я». А волноваться-то особо нечего. Проползет порой под кустами гадюка, выползет на теплое место, колесом свернется и лежит. Будто мертвая. Землянике она не мешает. Или вот пчелы, жужжат да жужжат, а что толку? Полюбуются и улетают. Другое дело соловей – он земляничную красоту восхваляет целыми днями. «Ве-ли-ко-леп-но, ве-ли-ко-леп-но», – так и щебечет. «Погоди, миленький, погоди, – шуршат лепестки. – Вот созрею, тогда и прилетай». А он свое городит: «Ве-ли-ко-леп-но»…
Цветочки-то уже сахарные! Небо на них ночами сыплет сладкую пудру. Но об этом, чур, никому. Пчелы млеют, соловей заливается. Ветер сюсюкает с листочками. Кажется, вот еще, еще чуть-чуть и с ума сойдешь от счастья. Такая благодать! А по ночам бродит большой начальник Июнь. Он строго за всем следит, все считает, хмурит брови. Но это напоказ. В душе он добрый. Он любит все живое.
Месяц порой грустит: «Вот отцветешь, станешь ягодой. Вкусной, медовой. Тебя сорвут, обязательно сорвут…»
Земляника смеется, лепестки отражают сияние месяца: «Глупый месяц! Меня никогда не сорвут. Слышишь, никогда».
«Пр-р-равильно, пр-р-равильно, – нашептывает ветер. – Не ве-р-рь, не ве-р-рь ему». Звезды понимающе мигают, но холодно от них, как от камней.
Соловей поет свои оды. Добрый он, он в вечную молодость верит. А вот солнце уже перестало. Оно больше не ласкает, оно безжалостно жжет. Лепестки безнадежно опадают. Ветер спасти их не может и долго-долго кружит с ними в последнем вальсе.
