Когда ценимый им человек начинал облекаться в успехи и звания, Калмановский от него немножко как бы отходил – так получилось с Львом Додиным, чьими спектаклями ранней поры Учитель безоговорочно восхищался…
В любви меня поражает это мгновенное и неимоверное разрастание образа человека в твоей душе. Даже не за ночь, как бамбук, – а за миг. И вот, горизонт твоей личной вселенной застилает, как портрет Отца народов, поднятый в небо на дирижабле в фильме Никиты Михалкова "Утомлённые солнцем", чьё-то драгоценное лицо… Полюбив Евгения Соломоновича, я отправилась в библиотеку и стала читать его статьи, ободрённая тем, что "стилистика русского языка" стоит в расписании занятий каждую неделю и, значит, наши встречи гарантированы. Чувству и образу будет чем питаться.
Кажется, у О’Генри есть фраза: "Любовь к ней равнялась высшему образованию". Это в точности соответствовало положению той, которая допустила в своей душе разрастание образа Е. С. Калмановского. Глупой девочке явно ничего не светило. А умная могла хотя бы поговорить "на равных".
Читая Калмановского, я поражалась его дотошности и кругозору. Он читал не только положенные для интеллигенции "Вопросы литературы" и "Вопросы философии" (журналы такие были, господа, каждый месяц выходили, сотни тысяч людей их читали), но и какие-нибудь "Вопросы антропологии", литературу по психологии, по истории, непростые филологические изыскания – всё для того, чтобы внести сколько-нибудь порядка и ясности в театроведческую смуту.
Вот, скажем, как он построил семинары по театральной критике, которые вёл у нас со второго курса (уже на дневном отделении). Сначала мы писали работы на тему "пространственное решение спектакля". Мы записывали и изучали, кто, как, зачем движется в пространстве сцены, насколько это изобретательно/тривиально, банально/оригинально, как построены мизансцены и работают ли они на чувственное/интеллектуальное понимание спектакля. Потом наступила пора "аксиологии", изучения "системы ценностей" театрального произведения. Что любит и почитает, а что ненавидит и отрицает автор спектакля? Что ему дорого, над чем он смеётся, чем восхищается и что осуждает?
Потом мы стали осваивать "актёрский портрет", потом исследовать "музыку спектакля"…
Мне кажется, это замечательная технология для углублённого понимания театра. Никакого тумана, ничего приблизительного, расплывчатого. Я и сейчас ею пользуюсь.
Между тем, занятия по стилистике русского языка шли и шли, мы подбирали синонимы и антонимы, сочиняли фразы по разным заданиям, а чувство моё росло и мучило меня. Калмановский был первым настоящим, живым человеком, которого я полюбила, и что делать в таких случаях, я не знала. Однако в русской литературе уже существовала мифология "Татьяны и Евгения" – Татьяна пишет письмо, Евгений читает ей нотацию в парке. По крайней мере есть прецедент, и, возможно, он не повторится именно в этой форме?
Написать письмо, а там что будет, то и будет.
Мне почему-то казалось, что испытывающий чувство обязан рассказать об этом своему объекту. В произведениях искусства люди обычно так и поступали.
Я написала письмо, содержание которого сейчас решительно не помню. Наверное, я обыграла как-то ситуацию "Евгения и Татьяны" и вообще премило шутила от общего ужаса. Помню только, что в письме были указаны мои координаты (адрес и телефон) и какое-то время я прожила в напряжённом ожидании ответа. Его не было. Почему-то не было и занятий (возможно, курс стилистики уже был освоен и сдан)… да, конечно. Я потому и решилась на письмо, что не стало гарантированных встреч раз в неделю. Мне всё-таки, как даже кактусу, требовалось хотя бы минимальное орошение…
Я коротко подстриглась и выкрасилась в блондинку – слава богу, у достойного парикмахера (дяди Бори с Васильевского, маминого друга). Купила фиолетовое пальто с кушаком, туго перехватывающим талию. Талия в то время была – от любви я исхудала.
В таком виде я решила ходить от станции метро "Московская" до его дома на площади Победы. Это метров пятьсот. Рано или поздно – думала я – он вернётся домой и я как бы случайно его встречу. Я навертела, наверное, километров двадцать, прежде чем – в подземном переходе метро – увидела Евгения Соломоновича…
– О, Москвина! Совсем другая стала… – приветствовал меня Учитель. – Ну, пойдём… Я тебе не звонил, что, думаю, пугать родителей… Я периодически получаю разные послания… Понимаешь, это же всё девичьи грёзы – пришла пора, она влюбилась. Любовь – это вообще цветок. Цветок такой, к жизни мало подходит… Ты знаешь что? Ты пиши мне обо всём. Про книги, про фильмы. Что видела, где была. Про людей… А я вот сушки купил, вот, в пакете, надоедает хлеб покупать каждый день, буду сушки грызть… Про чувства я и так понимаю, а ты пиши про жизнь…
Я, кажется, вообще не произнесла ни одного слова. Так и плелась в своём фиолетовом пальто, кивая иногда белой башкой.
Причины столь осторожного поведения Евгения Соломоновича я поняла несколько позднее.
Я часто встречала его в театрах с высокой, черноволосой (волосы длинные, очень густые, вьющиеся, собраны в косу) девушкой в очках. У неё было ясное, разумное лицо и приятный низкий голос (типа контральто). Я была убеждена, что это и есть его дочка, но это была не его дочка, но его аспирантка Татьяна К., на которой он вскоре и женился.
Полюбить Татьяну К. я не смогла (не стоит требовать от человека невозможного), но она всегда нравилась мне своей исключительной разумностью и стала Евгению Соломоновичу прекрасной женой.
Когда я признавалась ему в чувствах, он ещё не был женат, но это событие уже стояло на пороге.
Так представьте себе его положение: человек недавно развёлся, вновь собрался жениться на очевидно правильном, надёжном и верном партнёре, а тут какая-то нервная девочка со своими признаниями. Закрутить с нею роман не получится, не в правилах Учителя было портить девушек – он предпочитал зрелых, опытных дам. Я ему была, в общем, ни к чему как женщина, но интересовала как человек и ученица. По признанию Учителя – лучшая за всё время его преподавательской деятельности. Нисколько не стесняюсь, а горжусь этой аттестацией и дорожу ею куда больше всех своих дипломов и наград.
А ещё бы мне было не учиться! В пожаре сублимации я рвалась к знаниям как угорелая.
Сдав экзамены на театроведческий в третий раз, и на одни пятёрки, я наконец официально поступила на первый курс и готовилась к переводу на второй (кое-какую разницу между вечерним и дневным отделениями надо было досдать). Евгений Соломонович должен был вести у нас семинары по театральной критике – причём все семестры, до четвёртого курса. На этом настоял наш куратор Юрий Николаевич Чирва. Великолепный преподаватель русской литературы, Чирва прекрасно знал, кто почём на факультете, и хотел, чтобы у его девочек всё было самое лучшее и отборное.
И вот первый семестр, где мы изучаем, как я говорила вам, "пространственное решение спектакля". Я беру для разбора "Смерть Иоанна Грозного" А. К. Толстого в Театре имени В. Ф. Комиссаржевской, постановка Р. Агамирзяна. И пишу огромную, страниц в пятьдесят (от руки) работу, с тщательнейшим разбором пространства спектакля и с цитатами из Станиславского, Мейерхольда, Вахтангова и Брехта.
