Спокойно и, главное, искренне ответив на все формальные вопросы и уже видя, что лагерная комиссия вполне очарована им, как бывали очарованы любые компании, несмотря на классовую принадлежность, Трухин выложил на стол последний козырь – свою беспартийность. Почти видимая волна нервического оживления прошла по слушающим, но, как и подозревал Трухин, подняла со дна душ не только восхищение, но и подозрение. Такие посты – и беспартийный?!
– В противном случае, господа, я вряд ли стоял бы сейчас перед вами, – улыбнулся Трухин, предупреждая вопросы. – Репрессии били в первую очередь по партийным. Только не считайте, что мое не-членство было тактическим ходом. Просто я всегда считал принадлежность к какой-либо группе дурным тоном – с меня довольно дворянства. И опять-таки, предупреждая ваш вопрос, скажу, что кратковременное мое эсерство было лишь данью юности, дружбе и романтике провинциальной помещичьей жизни. Живя в деревне, поневоле станешь эсером. А в заключение скажу: меня действительно очень привлекает ваша организация, привлекает самостоятельностью, накопленным политическим опытом, людьми, наконец – это не наш внутрилагерный междусобойчик. Поэтому прошу принять меня в ваши ряды.
– Что ж, мне нравится ваша откровенность, Федор Иванович, и потому хочу вам ответить тем же, как бы ни горьки показались вам мои слова, – вздохнул председатель комиссии, потомок пушкинского однокашника
[99]
. – И именно вам-то, может быть, единственному и отвечу. – Он встал и отошел к окну, за которым вяло догорал немецкий закат, так непохожий на сказочные закаты паникарповских полей. – Понимаете ли вы, милейший Федор Иванович, что из драматургии нынешней войны, из ее мозаики выпадает один важный элемент. Важнейший. Позиция в отношении советско-немецкой войны не советских перебежчиков, не пленных, согласившихся сотрудничать, но России. Исторической России. России Пушкина и Достоевского, Кутузова и Суворова, Менделеева и Ломоносова. Известно, что нацию составляет ее интеллектуальная элита, ее цвет, а не простые люди. Франция – это Вольтер, а не провансальские крестьяне. Германия – это Ницше, а не саксонские рабочие. Англия – это Шекспир, а не уэльские шахтеры. – Члены комиссии сидели молча: видимо, мысли эти давно были ими обсуждены и согласованы. – И я честно скажу вам, не обижайтесь, Федор Иванович, что Россия – это тоже не те, кто остался, хотя и претерпели вы великие муки, а те три миллиона с высшим и полным средним образованием, которые с 1917 года вели с большевизмом беспощадную борьбу. Офицерские полки хорошо известны, но менее известны полки из гимназистов, инженеров, поэтов, детских врачей, сельских учителей. Все, кто прочел хотя бы одну книжку в жизни и при этом не был евреем или кавказцем, сражались с большевиками насмерть или бежали от них. Те из образованных русских, кто понадеялся на пощаду, сочувствие или просто слишком сильно любил свою Родину, чтобы бежать, были полностью вырезаны к середине 30-х. Вы, Федор Иванович, согласитесь, скорее исключение, не так ли?
– Я остался, скорее всего, просто по недомыслию. Мы верили в божественное происхождение человека, не подозревая, что он так быстро может превратиться в животное.
– Остались единицы, и над ними большевики издевались, морально уничтожая. Помните ли, Федор Иванович, как блестящего царского полковника Шапошникова заставили участвовать в работе специального судебного присутствия, осудившего на смерть Тухачевского и других офицеров? Так неправомерно ли говорить, что уже к середине тридцатых русских в СССР не осталось: все они или убиты, или мутировали в тварей, как Шапошников.
– То есть вы хотите сказать, что Россия, проигравшая, но не потерявшая деятельного духа, осталась только за рубежом?
– Да. И главным ее элементом, центром силы, был Русский Обще-Воинский Союз, основанный Врангелем, выступавший как правопреемник императорской армии и объединявший большинство чинов армии и флота, выживших в мясорубке Гражданской войны, хотя можем ли мы называть «гражданской» войну римлян с еврейско-кавказско-латышско-китайскими варварами? РОВС не сидел сложа руки, покинув Россию, РОВСовцы перешли к тактике террора и рейдов на территорию СССР. Все эти годы РОВСовцы рубились по хардкору
[100]
, вплоть до перестрелок с советскими агентами на улицах европейских городов. Кроме того, имелся еще и Российский Императорский Дом в изгнании, легитимный, с законными наследниками. Все это были несоветские люди, которых нельзя было назвать «предателями» и «перебежчиками» даже при очень большом желании. Они не клялись в верности советским, они душили советских струнами от рояля и кромсали их глотки ножами, как и положено проигравшим, но не сдавшимся римлянам…
– Остановитесь, Владимир Сергеевич, прошу вас, – вдруг прервал Дельвига Трегубов. – Неужели вы не видите, что оскорбляете – нет, не Федора Ивановича, но многих русских людей?!
Дельвиг в ответ прижал руки к горлу, словно душа рвавшиеся наружу слова, и уже холодным тоном поставил вопрос о принятии Трухина.
Голосование было единогласным, и, более того, сам Дельвиг, будучи всего лишь военным инженером второго ранга, предложил назначить Трухина как стоящего выше всех здесь по званию старшим офицером лагеря Циттенхорст, то есть фактически его внутренним русским комендантом.
Это назначение совсем не радовало. Сидя в пустой комнате, отведенной ему как коменданту, Федор мучительно оттягивал начало своей деятельности. Донимала язва, но еще больше – душа. «А ты хотел быть только безупречным рыцарем? Ха-ха, дорогой, безупречным белым рыцарем надо было становиться четверть века назад, а теперь поздно. Поздно. Теперь придется пачкать руки не в трупной команде – это как раз совсем нормально и не страшно после стольких-то лет при большевиках – а в управлении сотнями деморализованных, малообразованных, не очень-то понимающих, чего хотят, людей. Конечно, если бы все были как Благовещенский, и говорить было бы не о чем, а ты попробуй с ваньками и гришками, да не такими, как паникарповские… Ах, если б я имел к ним жалость, хотя бы сочувствие, какое все мы испытывали к нашим крестьянам… Как странно, что именно в военном плену ты скорее всего забываешь, что ты военный, – усмехнувшись, одернул он сам себя. – Тактика высших соединений – вот и посмотрим сейчас на твою тактику…»
Конечно, в первую очередь надо было заниматься самым насущным – едой. Никаких льгот Циттенхорсту не полагалось, несмотря на то что тут собирались ковать борцов с большевизмом. В день давали полфунта хлеба, литр жидкого супа с картошкой и «немецким салом», как назывались кубики брюквы или кольраби, и мелко нарубленными кусочками мяса. Кроме того, двадцать граммов сыра или колбасы, две столовые ложки повидла и по воскресеньям несколько твердых армейских галет. Утром – по две или три вареных картошки. Негусто – хотя жить, в принципе, можно. Но, разумеется, лагерь не был бы лагерем, если бы в нем не процветало повальное воровство и блат. Трухин прекрасно понимал, что уничтожить ситуацию невозможно, и единственно, что доступно его власти, – это свести воровство к минимуму.
