– Нет. Ты сама понимаешь, что нет.
– Но когда еще…
– Это теперь неважно. И не раскаивайся отныне ни в чем, ты ни в чем не виновата и никогда не будешь.
– Ты не ревнуешь?
– А ты? – тихо рассмеялся он, и они легли, обнявшись, как дети, на скрипучую кровать греха.
– Тогда расскажи мне про себя… про маленького… про родину…
Он усмехнулся, но горько.
– Про родину… А что есть родина, маленькая моя? Знаешь, мы никогда не удовлетворимся простой реальностью. У христиан есть небеса обетованные, у викингов – Вальхалла, у мусульман – гурии рая. А нам, русским, нужно еще и четвертое измерение, иначе мы сходим с ума. И только в этом четвертом измерении – царство истинной свободы, только там мы личности, а не двухмерные клише. И теперь наше прошлое – это то самое четвертое измерение, это волшебная страна. Понимаешь?
– О, да, да!
– Моя родина – это места пограничья, где сошлись культура славянская и финская, а нигде, как в пограничье, не ощущается так присутствие мира иного. И теперь я понимаю, откуда в детстве нашем возникла моя Панголия – та самая страна свободы. И пусть в ней не было руин, ротонд и барочных холмов, зато росла черная ежевика и язвительная крапива, царил мрак елей, среди которых вспыхивали березы и цвели липы. Я вот все хожу по Унтер-ден-Линден
[136]
– разве это липы? Это мертвая идея. А наши благоухали так густо, что звук тонул в плотных волнах аромата. Ты знаешь, что именно липа – признак дворянства у нас?
– Как?
– Да так, что только северное дворянство способно было породнить с нашей почвой растения из иных краев, прежде всего липы. Вот, как увидишь липу, значит, где-то неподалеку была усадьба… Липа ведь долго растет, и новые деревца появляются лет через сто… Но я не о том. Понимаешь, детство, усадьба, дворянство – все это было связующим звеном между деревней и столицей, между народом и властью. Исчезли мы – и исчезло все, леса стали зарастать, луга залесиваться, озера превращаться в болота. Даже дороги. Разумные, простые дороги, исчезли. Впрочем, что говорить, исчезло всё. И все-таки, когда я последний раз был неподалеку от своего Паникарпова, зашел выпить воды у молодухи какой-то. Сижу, пью, не торопясь, зубы ломит, и сердце щемит, а она мне распевно так, спокойно и говорит: «Вы, видать, не здешний, столичный небось. Так вы скажите им там, в столицах-то: пусть возвращаются. – Кто – спрашиваю, возвращается, кому сказать? – А как кому? – говорит мне она, у которой родители, как пить дать, грабили окрестные именья. – Да им же, Шиповым, Нелидовым, Трухиным тоже. Тогда при них было лучше. Такая красота небесная при них была, и пруд, и цветы, и на лодках катание. Скажите ж им – пусть возвращаются. Божий день долог».
– Божий день долог… – как заклинанье, повторила Стази.
– Но человеческий короток, – Трухин встал и легко поднял ее на руки. – Нам пора. Не думаю, что стоит встречаться с хозяйкой. Не думай ни о чем плохом, не бойся и молчи.
– Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои…
– Вот именно. Тютчев как дипломат хорошо понимал это. На днях я возвращаюсь в лагерь, но, полагаю, скоро понадоблюсь в штриковском детище. Уходи первая. И помни: нам теперь ничего не страшно.
Стази вышла под начинавшийся дождь и, забыв, что ей надо идти в штаб-квартиру, адреса которой она даже не подумала спросить у Федора, бездумно пошла по тенистой улице. Под ногами хрустели желуди, и она, как в детстве, когда мама водила ее в Ботанический сад, нагнулась, чтобы подобрать гладко-зеленоватое маленькое чудо.
И вот шли дни, а вестей не было. Только Штрик заходил все чаще, казался счастливым и оживленным. Он даже стал вести со Стази беседы, явно выходившие за рамки его служебных обязанностей, говорил о тяжелом положении на Волге, о Власове.
– Удивительно информированный человек! Конечно, подпольная информация порой работает быстрее и точней, особенно при столь неверном обращении с пленными. Дьявольщина! Неужели эти идиоты нас погубят?! – Штрик потер руки, словно озяб. – А вы, фройляйн, как относитесь к тому, что борьба против Сталина дело не только немцев, но и русских?
– Ну, судя по тому, что я здесь, вы должны сами знать ответ, – рассмеялась Стази. – А если более серьезно, то я удивляюсь немцам. Сколько людей у нас боролось против большевиков, сколько погибло, а мир только наблюдал и молчал. Больше того, из корысти, политики и экономики он заключал с этой кровавой властью – ведь не сомневались же вы, что она кровавая?! – договоры и союзы. И что вы теперь хотите? И на чьей стороне выступать нам? Англичане всегда были первыми врагами и подводили нас при первом же удобном случае, американцы уже опять договорились со Сталиным, а немцы… Простите, Вильфрид Карлович, но мне кажется, вы в нас не нуждаетесь.
– Хм…
– За что и за кого будем мы драться? И как? Вы ведь сами знаете, что наемниками русские не были никогда, – повторила она мысль Трухина.
– Ох и тяжело с вами, – подытожил Штрикфельд, давая понять, что разговора будто бы и не было. – Зато вот идет наша несравненная и незаменимая Верена! – театрально воскликнул он, увидев открывающуюся дверь. – Все, все, не буду мешать беседе двух прелестных дам!
Штрик упорхнул, и в комнате повисло тяжелое молчание.
– Вы смотрите на меня так, будто я явилась неким вестником, – наконец вздохнула Верена. – Напрасно. Я никогда не занималась передачей бильеду
[137]
. Я ничего не знаю, и все забыто раз и навсегда. Я пришла, чтобы сказать, что вам прибавилось обязанностей: в связи с подготовкой нового лагеря для дальнейшего отбора письма придется рассортировывать по степени лояльности рейху. – Верена устало села за крошечный чайный столик, и Стази увидела, что она действительно уже немолода. – Включите спиртовку, пожалуйста, я отчаянно хочу кофе.
Спиртовка отвратительно и громко зашипела, и под это шипенье, навсегда оставшееся для Стази шипеньем неожиданно потревоженной змеи, Верена коротко и веско произнесла:
– Я была в клинике, разговаривала с Дороти, и мой долг передать вам, что детей у вас больше быть не может. Никогда. Может быть, это как-то облегчит ваше положение. – Спиртовка погасла, и в звенящей тишине Верена светским голосом добавила, открывая сумочку. – У меня есть лишний билет на вечер Ольги Чеховой, если вам интересно.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Растения, произраставшие в усадьбе Паникарпово
(по каталогам фирмы «Иммер и Матер»)
Капуста: брокколи, кольраби, листовая, кудреватая, цветная сортов «Имперьял», «Ленорман», неаполитанская, азиатская
Томаты: сорт «Спаркс Эрлиана»
