К Верене нередко приходили главные идеологи газеты, чтобы обсудить ту или иную статью, но все обсуждения сводились к пустым поправкам – дело заключалось в том, что статьи для нее писали не русские, а чиновники Восточного министерства, вроде Лейббрандта, Дрешера или Миддельгаупта, которые были весьма ограниченны даже на неопытный взгляд Стази.
Сколько раз Стази, сидевшая за единственным коктейлем в уголке, слушала страстные речи Верены:
– Да вы поймите, что бездарность и полная политическая беспомощность «Нового слова» уже вошла в поговорку! Уже давно никто даже не удивляется вашим глупейшим статьям, тем более что три четверти Берлина знает, что большинство их написаны вами или другими олухами из вашего министерства!
После их визитов Верена в отчаянии бросалась в кресло и стискивала голову руками.
– Уже сколько лет мы бьемся за то, чтобы превратить «Слово» в серьезный русский политический орган, но все наталкивается на глухую стену. Ведь это смешно: во всей Европе нет ни одной газеты, которая могла бы претендовать на роль русского печатного органа. О, Германия – страна маразма! – восклицала она и принималась нервно ходить по гостиной, напоминая пантеру. Стази смотрела на Верену уже почти с восторгом, прощая ей и жесткость, и молчание о Трухине. Так вот какие женщины были раньше в той стране, какую она потеряла и о которой мечтала… – Но что газета! Это сиюминутно, в конце концов! Но куда плачевней пропаганда при помощи книг! Авторам платятся громадные деньги за работы по разоблачению теории и практики большевизма, и написано их немало, серьезных, ценных, разрабатывающих актуальные проблемы весьма основательно. Так ведь нет! Нет, нет и нет! Все рукописи должны пройти так много цензурных инстанций и так долго залеживаются в столах и сейфах разных ведомств, что теряют свою актуальность и большей частью совсем не печатаются. Полтора или два десятка тонюсеньких брошюрок весьма сомнительного качества – вот жалкий итог почти четырехлетней работы сотен людей в Восточном министерстве! Не говорю уже о штабе Розенберга, министерстве пропаганды, СС, верховном командовании и прочих конторах, занимающихся германской пропагандой на востоке. Это черт знает что!
Иногда появлялся Штрик, весело косился на Стази, они уединялись с хозяйкой в кабинете, а потом внизу, за кофе, он, как всегда, русской скороговорочкой добавлял соли на Веренины раны:
– Знаете, милые дамы, я как-то слышал утверждение лондонского радио, что семьдесят пять процентов нашей пропаганды поглощается самим аппаратом пропаганды. А по моим наблюдениям, так этот процент можно смело поднять до девяноста! Наши церберы всех ведомств и рангов дрожат над каждым словом и согласны скорее замариновать десяток важнейших работ, чем пропустить одну фразу, на которую может косо посмотреть их начальство! Поэтому вся наша вышедшая в свет продукция пропаганды на востоке жалка, беззуба и слаба во всех смыслах.
При Стази они не говорили о Дабендорфе, о Власове да и о Герсдорфе тоже. Она жила словно обложенная ватой, но даже в этой вате открывавшаяся ей Германия удивляла. Ей было никак не понять, почему вся германская пропаганда на восток чисто отрицательна. Немцы позволяли как угодно ругать и критиковать большевизм и советскую власть, но решительно противились всякой попытке противопоставить большевизму какую-либо другую идеологию или обоснованную теорию. Точно так же они категорически запрещали переводить на русский или публиковать в отрывках печатные труды и сборники речей вождей национал-социализма, а между тем большинство бывших советских граждан интересовались именно этим. Понятно, почему в Союзе были запрещены такие книги, как «Моя борьба» или «Миф XX столетия» Розенберга, но Стази никак не могла понять, почему здесь эти книги тоже должны были оставаться для нее под семью замками. Она попросила их как-то у Верены, но та отказала, заметив, что, когда ей это будет действительно нужно, она их прочтет. Стази сама отправилась в частную русскую библиотеку, поскольку уже поняла, что документов, в общем-то, почти нигде не спрашивают. Туда, хотя и незаконным путем, ходили даже остарбайтеры. И там, к своему дальнейшему удивлению, она обнаружила и «Хлеб» Толстого, и «Цемент» Гладкова, и даже шолоховскую «Поднятую целину», и еще много других, в которых прославлялась не только советская власть, но и Сталин лично.
Молодая разбитная библиотекарша на немой вопрос Стази, беспечно махнула рукой:
– А, это? Да они годами стоят на полках, и мы выдаем беспрепятственно всем, кто хочет. Никто из немецких властей не догадается даже обратить на это внимание. Не то что запретить…
Наконец, Верена сообщила Стази, что завтра она должна отправиться в гестапо за справкой о проживании.
– Это, конечно, не паспорт, но вам пока будет достаточно. Никто не знает, что будет завтра. – И железная Верена вдруг отвернулась и, прижав лицо к стене, глухо заплакала.
– Что с вами? – Стази и хотела, и не могла обнять эту женщину, слишком загадочную и слишком недоступную.
– Все в порядке. Простите мне эту слабость. Вчера в Париже немцы расстреляли мою подругу Катю Шаховскую. Мы в Смольном… еще с кофейных платьиц
[149]
… Впрочем, я не об этом. Подойдете ровно к одиннадцати часам…
И вот теперь Стази сидела в приемной и опять-таки с удивлением видела, что приемная страшной конторы, в принципе, мало чем отличается от приемной какого-нибудь советского учреждения, которых она боялась как огня.
Равнодушный чиновник в форме даже не глянул на нее, зато внимательно прочел адрес.
– Sie wohnen im Haus neben der russischen Kirche. Dort sind Versammlungen von mehr als drei Leuten verboten. Unterschreiben Sie, dass Sie dies zur Kenntnis nehmen.
[150]
Стази подписала и потом еще несколько раз расписывалась в том, что не станет поддерживать связи с русской эмиграцией, – «Интересно, а разве Верена – не русская эмиграция? И еще множество народу, который к ней ходит вполне открыто?» – не станет заниматься противоправительственной деятельностью и не вступать в интимную связь с немецкими мужчинами. «А прошлое считается?» – едва не спросила она у чиновника, но только усмехнулась и вышла из гестапо через четверть часа с разрешением, проштампованным лиловыми печатями.
Она шла, вдыхая морозный воздух, и не узнавала себя. Она ли это, третьекурсница Ленинградского университета, сдержанная, знающая себе цену и не видящая будущего Стася Новинская? Разве еще два года назад она могла представить, что и где ей придется пережить? Она сумела пережить всё, только будущего у нее нет по-прежнему. Ее будущее – только настоящее, только Трухин. Не будет его – она согласна на любой концлагерь, лишь бы побыстрей умереть. Мама, брат и даже отец теперь казались чем-то нереальным, бывшим только во сне. Она дошла до собора и спросила у батюшки номер Дабендорфа. Телефонный автомат был холодный, и трубка леденила руку.
