Она прервала его:
– Да ты сам хорош, не то слово. Просто ангел с крыльями! Хорошая ты свинья, друг мой Сеня.
И умный Сенька вдруг не на шутку обиделся и заявил:
– Ну ты, Левкова, даешь! Сама, как последняя…
– Я? – переспросила она. – А ты, милый, тут ни при чем? Тебя взяли силой? Заставили, Сеня? Ну, подавай на изнасилование! Привлекай, так сказать!
«Заболел! – подумала она, бросив трубку. – Заболел, причем тяжело. Психическое расстройство, не иначе. Упрекнуть, обозвать, обидеться! Проще было вообще не вспоминать эту дурацкую историю, забыть, как не было. А он попрекнул».
Определенно, с людьми что-то происходит. Чтобы ее друг Сенька – и такую чушь? И стало еще стыднее и противнее. Какой Сенька? Тот Сенька остался в прошлой жизни, когда нес из школы ее портфель и бил мальчишкам морды за нее, за Аньку, «подругу дней суровых».
Получается, никого нет. Не в продуктах дело и не в лекарствах. Не с кем посоветоваться, обсудить. Поныть некому, поскулить, поплакаться… Уткнуться в родное плечо. Чтобы разделили с тобой горе. Чтобы посочувствовали и поучаствовали.
Она разревелась в голос. Потом внезапно резко села и схватила мобильник.
Ответили моментально.
– Илья Максимович, – всхлипнула она, – вы можете приехать?
– Когда? – хрипло спросил он.
Она растерялась:
– Ну, когда сможете.
– Я выхожу через десять минут, – сказал он, – диктуйте адрес.
* * *
Он вышел на платформе и огляделся. Было уже очень жарко, но здесь, на природе, особенно после душной электрички, все равно было легче – лес давал дышать.
У перрона сидели местные бабки и приторговывали всякой подмосковной чепухой: семечками, зеленью, мелкой клубникой и кривоватыми пупырчатыми огурчиками.
Он скупил все, обрадовав аборигенов: огурцы, зелень, редиску, клубнику и подвядшую на солнце морковь.
Городецкий шел по лесной просеке к поселку легко и быстро, совсем как в юности. Пели птицы, стрекотали какие-то неизвестные насекомые, солнце упрямо пробивалось сквозь кружево сосен и темную густоту елей. Пахло какой-то медовой травой, прогретой землей и грибницей.
Наконец он вошел в поселок. Улица Радужная нашлась быстро. У нужного дома он сбавил шаг и отдышался, вглядываясь в заросшую глубину участка. Небольшой домик, крашенный зеленой краской, стоял в самой глубине.
Он толкнул калитку и пошел по узкой дорожке, посыпанной серым некрупным гравием. На соседнем участке залаяла собака.
На крыльце показалась хозяйка. Он подошел поближе и, вздохнув, сказал:
– Здравствуйте, Анна. Вот и приехал. Напросился, можно сказать…
Она стояла на крыльце и внимательно смотрела на него. Бледная, с синячищами под глазами, растрепанная и очень несчастная и одинокая.
– Спасибо, – тихо сказала она и добавила: – Спасибо, что не обманули.
Он удивленно вскинул брови и все про нее понял. Все, что она так тщательно и умело скрывала. Все, что совсем не бросалось в глаза. Все, чего она всегда так стеснялась. Своего одиночества. Неопытности. Страхов. Предательства и обмана. Она ведь такая сильная, ловкая, смелая. Ей все непочем. И все по плечу. И никто не нужен – сами с усами! Нужен, девочка, нужен. И вот я рядом. Рядом с тобой. И все будет не страшно. Потому что, когда кто-то рядом, многое совсем не страшно. Или не так страшно. Все-таки я, уж прости, многое знаю. И про многое. И кое-что умею, надеюсь, по крайней мере. Уж ты мне поверь! Поверишь? Да? А не врешь? Ну, значит, все будет хорошо! Обещаю!
Все это не прозвучало. Все это было сказано глазами. И она ему тут же поверила. Моментально! И острый, колючий комок из горла исчез, как не было.
И следовало заняться делами.
Они вошли в дом. Она поставила чайник, стала разбирать вокзальные кульки и рассказывать, что произошло. И про больницу, врача Веру Матвеевну, палату с марлевыми крахмальными шторками…
Он слушал внимательно, кивал, переспрашивал и чистил клубнику. В красную пластиковую мисочку, которую она поставила перед ним. В общем, обычное дело. Обычная жизнь. «И ничего нет прекрасней», – грустно подумал он.
В машине он кинул на нее смущенный взгляд.
– А если на «ты», госпожа Левкова? Вас не обидит? И будет проще как-то.
Она покраснела и пожала плечом:
– Наверное, нет. Только не знаю, будет ли проще.
Потом в больнице они беседовали с Верой Матвеевной, которая, узнав его, растерялась, заохала и созвала коллектив посмотреть «на известного человека, какая честь!».
Он очень смутился и страшно обрадовался. И боялся поднять на Анну глаза. Она долго сидела в палате, кормила отца клубникой, а он курил во дворике и читал старую газету, найденную на крыльце.
Вышла она не скоро, усталая, но успокоенная. Заехали в поселок – оба проголодались страшно. Зашли в кафе и заказали кучу еды.
– Все помню, – сказал он. – Ты прожорлива до безобразия. И потом, еда ведь сближает? Твои слова?
Она смутилась.
– Хорошая память!
И, чуть покраснев, проговорила:
– А вот насчет «сближает»… Кажется, это уже пройденный этап? Или я не права?
Он, тоже смущаясь, кивнул и положил ей в тарелку салат.
– Права. Ешь. Правильная моя…
Она ничего не ответила. Вздрогнула и подняла на него глаза.
Они смотрели друг на друга внимательно и недолго. Он первый отвел взгляд и прикрикнул:
– Ешь! Остынет!
– Салат? – спросила она.
И оба облегченно рассмеялись.
* * *
Вернувшись, они долго сидели во дворе и молчали, изредка перебрасываясь незначительными фразами. Которые, впрочем, для них имели значение.
Оба понимали: в их жизни что-то переменилось. Что-то случилось. Важное и значительное.
А вот анализировать не хотелось. Хотелось просто сидеть рядом, вглядываясь в темноту ночи. Прислушиваться к непонятным звукам. Пить чай. Молчать. И ни о чем не думать. Оба устали. И надо было просто набраться сил.
– Пойдем в дом? – спросила она. – Глаза закрываются. И такая духота!
Он кивнул и встал с кресла.
Они вошли в темный дом. Не зажигая света, она обернулась к нему и сказала:
– Знаешь, так странно. Такая тревога за папу. Такая неизвестность. И с утра мне казалось, что я на свете совсем одна. Вот просто некому позвонить. Нет на свете такого человека, который разделил бы со мной все это. И стало страшно. Так пусто и так… Что я проревела пару часов. Я, выжать слезу из которой… Ну, ты понимаешь.
Она замолчала. Молчал и он.
