Заявила:
– Хватит с меня умников и творческих личностей. У самой голова кипит и сердце рвется. А когда нас таких двое – это уже перебор. Я устала от своих и чужих рефлексий и сомнений.
Он видел, как этот красномордый бугай встречал хрупкую, словно веточку, Тасю в сквере у института. Бугай потел, краснел, причесывал жидкие волосенки пластмассовой расческой, а потом на эту расческу усиленно дул. С тоскливым и тревожным видом вглядывался в толпу выходящих студентов. А Тася выходила не спеша и всегда оглядывалась. Может, стеснялась своего кавалера, а может, выглядывала в толпе Городецкого.
Он не воспринимал этого «инженера» всерьез. Знал, что Таська любит его и все это назло. А однажды напился и стал колотить в окно общежития – комната Таси была как раз на первом этаже. Ну, и она его впустила. Потом они, конечно, снова разругались. И красномордый снова ежедневно стоял у входа и снова сдувал волоски с расчески. А через два месяца она уехала в свое село, где вскоре и погибла.
Кто был виновен в ее гибели? Он, Городецкий? Или красномордый инженер? Никто не узнает. Ну и зачем ломать голову? Когда проще было думать, что это точно не он, Городецкий. И Тасю он скоро забыл. Потому что появилась Лелька.
С Лелькой все было просто, проще не бывает. Она, эта кудрявая, смуглая бестия, сразу очертила границы. Роман – под большим секретом, так как планы у Лельки грандиозные – захомутать одного важного деятеля, ну, ты понимаешь.
Он все понимал. И про Лельку, и про конспирацию, и про деятеля. Но увлекся. В постели она была выше всяких похвал. И в похвалах совсем не нуждалась. Знала, что не классическая красотка, что умна и расчетлива, что сексуальна так, что у мужиков колотилось как бешеное сердце. Что ее хитрое личико с узкими и черными, как южная ночь, глазами, короткие и жесткие мелкие кудряшки, огромный яркий рот и ноги, которые она завязывала узлом, сидя на стуле, сводят с ума быстрее и надежнее, чем холодная красота ее приятельниц. Она была какой-то иноземной, эта Лелька. Ни грамма от советской студентки, ни молекулы от девочки из недалекой Калуги. Он просто потерял голову. А Лелька, кудрявая стерва, бросила его через пять месяцев. Бросила и выскочила замуж за своего крутого. Тот развелся с немолодой красавицей женой, оставил двоих прелестных деток – и с Лелькой в загс, иначе она была «несогласная».
Городецкий тогда запил, и Васька Комаров по прозвищу Комар увез его «в глушь, в Саратов». На рыбалку. Рыбаки из них были, конечно, те еще, и пить они продолжали, но уже как-то повеселей, без душевного надрыва. И девок каких-то местных подцепили. Как же! Герои из самой Москвы! Будущие гении! Васька тогда ему здорово помог.
Потом, спустя лет восемь, они с Васькой… В общем, дурацкая история. Он, Городецкий, считал, что виноваты оба и поровну. Васька тогда бухал и, словно нарочно, портил себе репутацию. Суть «драмы», так Васька называл разрыв с лучшим другом, была проста. Появился сценарий. Сценарист, простой парень из глубинки, первой же работой заявил себя как настоящий гений. Одному режиссеру тогда повезло: его папа постарался, и сценарий простака попал к нему. И сразу, в один момент, сынок попал в точку. Сынок попал в обойму и навеки стал считаться великим.
Городецкому удалось прочитать новое творение сценариста-гения. И он потерял сон и покой. Было ясно: это гарантированный успех, прорыв, бомба. Короче, режиссерское счастье. Такое редкое и такое зыбкое.
У Комара тогда было все как-то не очень. Во всех смыслах. И денег не было, и последняя работа не удалась, и жена Оксанка мозг выносила. И дочка родилась с серьезными проблемами.
В общем, сценарий у главного редактора Городецкий выпросил без особого труда. Тут объявился Васька – и сразу в ноги.
– Отдай, Илюха! Христом богом! Бабок нет, Оксанка достала, Маришку надо лечить.
И канючил, и умолял, и унижался. На колени встал. Да бухой был, понятное дело. И все же Васька был гордый, хлеба горбушку не попросит, а тут…
Он, Илья, сидел в кресле и морщился:
– Хватит, Вась! Хорош! Ну, что ты, ей-богу!
Поднимал его с колен, а тот снова падал. Ужас, в общем. Потом пошли на кухню, выпили коньяка, успокоились.
За полночь, когда он вызвал такси и таксист уже нервничал внизу и моргал белыми фарами, Васька взял его за грудки и, дыша в лицо свежим перегаром, перемешанным с предыдущим, тряханул его и тихо, с угрозой спросил:
– Ну, что мы решили, Илюх?
И тряханул еще раз, для острастки.
Городецкий брезгливо отодвинул его от себя и проговорил:
– Домой, Вася, домой. Будет тебе от Оксанки, сам знаешь.
И стал выталкивать его из квартиры.
Когда подошел лифт, Васька обернулся и заметил:
– Понял, Илюха. Ну, ты и…
Махнул рукой и шагнул в кабину лифта.
Городецкий зашел в квартиру и подошел к окну. Васька прошел мимо такси, гордо махнув рукой. Шофер, хлопнув дверью, дал по газам, обдав Ваську мартовской грязной жижей.
Городецкий покрутил в руке бутылку, вылил остатки в стакан и одним глотком выпил.
Комар тогда долго не мог угомониться, каждый вечер колотился в дверь Городецкого.
Оксанка подловила Городецкого на студии. Он хотел проскочить мимо, она схватила его за руку, жестко, как мужик, и прошипела:
– Ну и сволочь ты! Какая же ты сволочь!
– Идиотка. – Он не без усилий выдернул свою руку. – Дура. Это решение, – и он поднял палец к небу, – поняла? И писаки, кстати, того тоже, в смысле пожелания. И потом, кто в здравом уме и твердой памяти отдаст это кому-то? Комар твой, скажем, отдал бы?
– Отдал, – уверенно кивнула Оксанка. – Комар бы отдал, не сомневайся. Тебе – наверняка!
И, круто развернувшись, пошла прочь, постукивая, как копытами, модными тогда туфлями на платформе.
Спустя пару дней она, гордая Оксана, явилась к нему и предложила себя. По-простому. Она вообще была простая, эта Оксана. Встала в дверях, руки в боки, боевая раскраска, каблуки, красное платье. И в лоб:
– Я к тебе, Городецкий!
И из сумки бутылку коньяка – прямо в нос.
Еле ее вытолкал.
Потом она долго вопила у него под окнами, поносила по-всякому. Кто-то вызвал милицию, и увели беднягу под белы ручки. Ваське он тогда не позвонил, по разным причинам.
Комар прорвался к начальству. Настиг и простака-сценариста, тот, бедолага, явился к Городецкому. Смотря прямо в глаза своими небесными очами, он тихо, но настойчиво пытался убедить Городецкого, что «Василий Витальевич справится не хуже».
– Исключено, – ответил Илья, – все в работе, и скоро мы приступаем. А Василий Витальевич, кстати, ложится в клинику. Лечиться. От известного недуга. Вам это известно?
Простак захлопал глазами и молча ретировался.
С Васькой они больше не виделись. Он знал, что Оксанка ушла от мужа, девочку пристроили в интернат, а сам Васька, попив с полгода, уехал куда-то в тмутаракань. И там, в местном театре, стал царем и богом. Снова женился, нарожал детей. Был счастлив, знаменит в местном масштабе, взлелеян и обласкан местными властями. Жил в старом купеческом доме, выделенном московскому гению, с прохладными подвалами, ледником для мяса и печкой в голландских голубых изразцах. Чем не жизнь, чем не сказка?
