– Зачем это тебе? – спросил он. – Не наигрался?
Городецкий пожал плечами:
– Видимо, нет. А тебе что за печаль? Или завидки берут?
– Сволочь ты, – процедил сквозь зубы Сашка. – Что, не понял, с кем дело имеешь? Девочка эта не из твоих шалав!
– Может, из твоих? – прищурился Городецкий.
Сашка сплюнул, махнул рукой и пошел прочь, что-то бормоча.
Экспедиция кончилась, они возвращались в Москву. Он довез ее до дома, улыбнулся:
– Ну, пока? – и посмотрел на часы.
Она кивнула и, посидев с минуту в машине, открыла дверь и вышла на улицу. В зеркало он увидел, как она стоит, замерев, и смотрит ему вслед.
Он удивился, когда дней через пять вдруг ощутил такую острую тоску, что, несмотря на поздний вечер, быстро слетел по лестнице, ждать лифта было невыносимо, и бросился в Неопалимовский.
Она открыла не сразу, встала на пороге босая, заспанная, в детской смешной, тесноватой пижамке с веселыми вислоухими зайцами. Он крепко обнял ее и уткнулся носом в ее жесткую макушку. Она задрожала и, прижавшись к нему, вдруг горько, громко причитая, расплакалась. А он все гладил ее по голове и утешал, словами, которыми утешают малых детей.
И все-таки он от нее уставал. Уставал от ее неожиданного и глухого, странного и непонятного ему молчания, от торопливого, захлебывающегося шепота, от безмолвных и печальных глаз, которые были красноречивее любых, самых откровенных, слов. Ему было хорошо с ней, но… Устав от Магды, он и представить себе не мог, что сможет снова ринуться в пучину новых, серьезных и глубоких отношений. А с ней, со Стасей, получилась бы именно пучина: волны, шторм, воронки и омуты. Он понимал, она – женщина страстей, а вся эта детскость, мягкость и покорная молчаливость – ерунда.
И снова сбегал. Пропадал на недели. Не звонил, да и она не звонила. Но он чувствовал: она всегда рядом и смотрит на него неотрывно, словно все время чего-то ждет. Того, чего он дать ей не может.
Он вспомнил, как заболел. Грипп, тяжелейший, выматывающий, с не спадавшей температурой под сорок. Ничего не помогало. Он задыхался, захлебывался от кашля до рвоты.
Позвонил ей. Она тут же примчалась, разохалась и начала хлопотать. Суетливо и бестолково. Сбегала в магазин и притащила какой-то дурацкой, совершенно неподходящей еды: черного хлеба, сыра, зеленых мандаринов, он не мог на это даже смотреть.
– Свари бульону, – попросил он.
И она… И смех и грех. Запустила в кастрюлю курицу, забыв ее ощипать и вытянуть горло с кишками. Это был тот еще бульончик! Обхохочешься… А было ведь не до смеха.
Глянув в тарелку с чем-то сизым, дурно пахнувшим, он тяжело и хрипло прокаркал:
– Ну ты, мать, даешь! Ни украсть, ни посторожить.
Вызвали врача. Пришла женщина лет сорока с небольшим. Невысокого роста, слегка полноватая, с милым лицом. Милой тихой среднерусской красотой, успокаивающей и умиротворяющей. Врач померила ему давление, потрогала прохладной рукой лоб, с укором посмотрела на тарелку с нетронутыми бутербродами и, качнув с осуждением головой, мягко сказала:
– Каши на воде, слышите? Клюквенный морс, слабокислый и теплый. Печеное яблоко или тертый банан. И можно бульон на третьей воде.
Стася засуетилась и бросилась в кухню. Вернулась с тарелкой «бульона».
Врачиха посмотрела на нее, как смотрят на умалишенных.
– На третьей воде, – со вздохом повторила она. – А это, – она брезгливо поморщилась, – свиньям и то стыдно.
Дала указания, не «сиделке», та явно у нее доверия не вызывала, а больному. И объявила, что зайдет завтра.
На следующий день она пришла и достала из индийской разноцветной кожаной сумки термос с прозрачнейшим светло-янтарным бульоном, двухлитровой банкой клюквенного морса и паровыми куриными кнелями.
Он почувствовал дикий, почти нестерпимый голод и, совершенно не стесняясь чужой женщины, набросился на эти волшебные яства и смел все в считаные минуты.
Стаси тогда не было дома, улетела куда-то на пару часов.
Участкового врача, добрую самаритянку, как он назвал ее тогда, звали Евгения Семеновна. Женя. Которая стала потом его последней женой.
* * *
Они вышли из самолета. Анна выжидающе на него посмотрела.
– Домой? – нарочито весело спросила она.
Он кивнул:
– Разумеется.
И, подходя к стоянке такси, спрятал глаза и, закуривая сигарету, виновато спросил:
– Ань, а давай ты к себе?
Она непонимаюше посмотрела на него и тут же смутилась:
– Надоела?
– Да брось, – отмахнулся он. – Просто устал. Хочется побыть немного в одиночестве. Привычка, что тут поделать. Не обижайся, ладно?
Она, чуть подумав, кивнула:
– Да не вопрос. Только, Илюша, а статья? Ну, ты же понимаешь! Попов ждать не будет, а дедлайн уже послезавтра. А мне еще вычитывать, править, монтировать…
Она увидела, как у него заходили желваки, и чуть отпрянула назад.
– Да плевать мне на твоего Попова и на твою статью! – закричал он.
Она оглянулась: люди, стоявшие вокруг них, дружно повернулись на крик.
– И на меня тоже? – спросила она.
Он картинно раскинул руки:
– Видишь, какая умница – сама все сказала. Достала! Не все кишки еще перед тобой вывернул? Не все тебе выложил, да? Еще пару жареных фактов, душещипательных историй, немножко грязи, откровений, лжи и раскаяния? Сплетен побольше – читатель будет доволен! Ну а уж Попов будет просто счастлив и денег отвалит. Да, милая? И все пожалеют бедного неудачника! И ты вместе с ними, а? Я не прав? Ловко, милая, ах как ловко! Правду говорят, вы сейчас такие, куда там пираньям!
Он развернулся и пошел прочь. Она опустилась на чемодан и расплакалась.
* * *
Зайдя домой (руки тряслись так, что он долго не мог справиться с замком), он распахнул настежь все окна, плюхнулся в кресло и громко сказал:
– Все. Хватит. Наигрался. А не пошли бы вы все…
Сердце ныло так, что он испугался. Нашарил впотьмах валидол, разгрыз прохладную таблетку, забыв, что Женя учила «рассосать», и рухнул на неразобранную кровать, радуясь, что наконец остался один.
Потом, вдруг вспомнив, швырнул об пол мобильник и вырвал из розетки шнур городского. Все. Тишина. Надо спать.
По потолку медленно проползла тень от проезжающей машины, загудел на площадке лифт. Он закрыл глаза и повернулся на правый бок. На левом лежать было больно. «Не проснусь, и к лучшему», – подумал он. Хорош. Нагулялся. Наотрывался. Покуролесил. Больше некуда.
* * *
Она кое-как добралась до дома. Увидела в окне свет и застонала. Так надеялась, что отец на даче! А теперь придется общаться, докладывать о поездке на море, ускользать от вопросов «с кем», «как» и «почему». Просто невыносимо сейчас никого видеть.
