Ах, как она закидывала руку назад, за спину, как другой поддерживала грудь, такой грации и изящества без долгой тренировки добиться невозможно.
Мысль насторожила, я вдруг представил, что передо мной разворачивается показательная программа, подготовленная, отрепетированная и, возможно, не раз уже прокатанная перед зрителями. Мне сразу стало неуютно под одеялом, я даже напряг тело, поджал немного коленки, чтобы не дать подобной ереси перекинуться с головы на остальные части тела. Но тут чашечки лифчика отделились, и в полумраке проступили очертания, будто тушью по серому мелованному полотну. Так, под напором очертаний, ересь и сгинула.
– От тебя дух захватывает. – Мне хотелось говорить именно то, что я чувствовал. – Тебя невозможно выразить словами. Это я как разбирающийся в словах человек говорю. Тебя, наверное, даже нарисовать невозможно.
– Почему? – спросила она и наконец взглянула на меня долгим, протяжным взглядом, словно только сейчас обнаружила, что в ее комнате на кровати под одеялом лежит практически голый мужчина.
– Нет такого мастера, который смог бы тебя изобразить, – ответил я. – Подожди, постой так еще минутку.
Она и не спешила намеренно, знала, какое производит впечатление, я же говорю, я нарвался на заготовку. Но мне было плевать и на «заготовку», и на «нарвался», передо мной предстала совершенная красота – пусть сейчас, в полумраке лишь черно-белая, без красок, мне не требовалось красок, я же знаю, видел в музеях, гуашь может поразить не меньше масла.
– Ну что, нагляделся? – Она закончила расплетать косу, тряхнула головой, тоже изящным движением, тоже заготовленным, волосы рассыпались по спине.
– На тебя невозможно смотреть, – проговорил я. – Но и не смотреть тоже невозможно. Я просто изнемогаю от тебя. – Я покачал головой. – Но в этом изнеможении есть какое-то извращенное удовольствие. Понимаешь, умирать от тебя, умирать от желания и даже почти владеть, ты же рядом, протяни руку – дотянешься… Но не протягивать, не владеть, даже не пытаться. Просто смотреть и мучиться недоступностью. Знаешь, такая сладостная пытка.
– Ты что, мазохист? – Ей стало смешно, и она рассмеялась.
– Ты даже не представляешь… – заверил я девушку. – Полный набор, все, что тебе потребуется.
– Надо же, – произнесла она и плавно, по-змеиному (я уже и без того перегрузил слова «грациозно» и «изящно»), стала вползать под одеяло.
Задачи передо мной стояло две – первая: перевернуться на правый бок и вот так, лежа на боку, подстроить поудобнее под себя ее тело, потому что свое я ни подо что подстроить сейчас не мог. Вторая задача была куда более деликатная, хотя и не менее сложная, – не кончить от первого же ее прикосновения. Понимаю, многим это может показаться забавным, но от меня в девятнадцать лет особенно после всех этих бесконечных касаний и поцелуев можно было ожидать чего угодно. Не знаю, как бывает у других в таком возрасте, никогда никого не расспрашивал, но со мной, сознаюсь честно, случалось всякое. Иными словами, практикой не раз было доказано, что хладнокровием в подобных экстренных ситуациях я не отличался.
На бок я кое-как перевернулся. Тело хоть и побаивалось шокового смещения в боку, но уже не так параноидально, как прежде, видимо, новый, только что забравшийся под одеяло источник шока подавил первый.
Я обнял Таню несильно, осторожно не только потому, что обнимать мог лишь одной рукой, но еще и потому, что боялся повредить эту, случайно доставшуюся мне, хрупкую драгоценность. Как и любая драгоценность, она имела тончайшую отделку – нежнейшую, бархатную… Нет, даже не бархатную. Ее словно вообще не существовало, не кожа, а неизученная, внеземная субстанция, что-то из замеса воды, воздуха, стекла и… Нет, я же говорил, что словами описать невозможно. И все же я попытался:
– Знаешь, кленовый лист… – Танино лицо застыло совсем близко, я почти касался ее припухших губ. Глаза открыты и кажутся удивленными, как будто она не понимает: зачем я говорю? К чему теперь слова? – Так вот, кленовый лист, когда его весной срываешь, он с одной стороны, как глянцевая бумага, будто отполированный. А с другой – он бархатистый, как сказать… с таким ласкающим пальцы мягчайшим ворсом. Словно напыление какое-то. Никогда не чувствовала? – Она не ответила, лишь слегка покачала головой. – Так вот, твоя кожа, как обе стороны этого листа одновременно.
– Как это одновременно? – Шепот донес до меня запах ее губ.
– Не знаю. Тебя надо спросить, как тебе такое удалось, – закончил я описательную часть.
А потом мне оставалось только прижать ее к себе, раздробить разделяющие нас миллиметры, чтобы запах ее губ стал вкусом, мякотью, сжатой доступностью, упругой, движущейся, постоянно меняющейся жизнью. А еще уже привычным головокружением, утратой мира, потерей себя, одним словом – счастьем.
Я забылся… И кстати, совершенно напрасно. Потому что, забывшись, потерял над собой контроль и счастье тут же нечаянно оборвалось. Правда, перед самым обрывом я успел вернуться, успел перехватить, зажать себя властной, волевой рукой. На секунду мне показалось, что я справлюсь, что совладаю, что нависший над пропастью взрыв удастся удержать, сбить его накал, а потом растворить, рассеять по мелким, уже безопасным частицам. Я сдерживался целое мгновение, два, три, но тут Таня вздохнула как-то уж слишком отрешенно, подмешав во вздохе стон, выдохнув его прямо внутрь меня, губы в губы, рот в рот, и при этом повела бедрами нетерпеливо, требовательно. И они оба – тихий, забывшийся стон, объединившись с призывным движением бедер, сбили блок, разжали неверную хватку, острие внутри меня снова дрогнуло, пружина распрямилась и выбила последнюю, уже бесполезную опору.
Я не пытался скрыть своей беспомощности, а даже если бы и пытался, не смог бы – яростная, злая энергия выносила из меня застоявшееся отчаяние, усталость, нетерпение, ожидания. Я не мог противиться ей, она захлестнула меня, я выкрикнул раз, другой, зло, нечленораздельно, влепил кулаком по подушке, сильно, с оттяжкой, забыв про бок, про опасность подстерегающей боли. Ничего не помогало, энергия бушевала, продолжая вышибать опоры, я вцепился зубами в подушку, не имея возможности вцепиться в более плотную, живую плоть, я хотел разорвать ее, разгрызть, до полного тотального уничтожения.
И все же в полное безумие моя ярость не перешла. Потихоньку она стала затихать, оставив меня очищенным, промытым, без чувств, без желаний, прозрачным… как стекло.
Прошла минута-другая, я вернулся в себя, представил весь ужас случившегося, оценил произведенные разрушения и неизбежные за ними потери. Например, насквозь промокшую, холодящую простыню, не только облепившую меня, но и подкатывающуюся под отстраненную, не верящую Таню – видимо, я слишком порывисто вжал ее в себя в момент неконтролируемого ураганного разряда.
– Что это было? – задала она ненужный вопрос. Конечно, я мог не отвечать, но ответил:
– Землетрясение. – Потом полежал, выдохнул пару раз и добавил: – Десятибалльное, по шкале Рихтера. Город разрушен, люди погребены под завалами.
