– Теперь за тебя, за твою докторскую, – предложил я.
– При чем тут докторская? Докторская – это скучно. От молодого писателя хотелось бы что-нибудь пооригинальнее услышать, – снова стрельнула глазками Милочка. На сей раз не без ехидства.
– Ну, хорошо. – Мне пришлось выдержать паузу, задуматься на секунду, но ничего оригинального в голову не приходило. – Давай теперь за твой левый бок. Но это я тебе не как врач желаю, даже не как кардиолог, – кое-как нашелся я, выделив ударением двойное «не».
Вроде бы получилось совсем неплохо – улыбка расползлась, выплыла за пределы Милиных губ, превратилась в звонкий смех.
– Вот так лучше, – просочились сквозь него слова. – Только я не поняла, ты хочешь, чтобы он у меня болел? Или не болел? – задала она, отсмеявшись, двусмысленный вопрос, и он окончательно загнал меня в тупик.
Потому что если бы я поддался на его двусмысленность, то обозначил бы свою причастность к ее левому боку. А никакой причастности мне обозначать не хотелось.
– Как тебе самой хочется? – на сей раз ушел от ответа я и маленькими, неспешными глотками стал впитывать вкус и запах неведомого французского юга.
– Да пусть ноет иногда, – как бы себе самой ответила Мила и тоже не спеша справилась со своей поистине медицинской дозировкой.
Коньяк снова растекся по венам, присовокупился к первой порции, добавил несильной концентрации, жизнь сразу стала чуть лучше. В смысле, еще лучше.
– Слушай, а не поехать ли нам в театр? – Необычная женщина напротив с яблочными, теперь я точно понял, французскими щечками, с полными, чуть выпяченными губами, казалось, и не шутила совсем.
– Куда-куда? – не сразу сообразил я.
– В театр, – повторила она. – Что нам может помешать отправиться в какой-нибудь театр? Драматический или музыкальный? Взять прямо сейчас и отправиться.
Я задумался. Вообще-то кое-что мне мешало, я собирался к Тане, я ведь ей даже не позвонил, думал, куплю цветы и завалюсь вечером, с мороза, неожиданный, нежданный, и снова задержусь на ночь-другую.
Но тут Таня, цветы, идея полного погружения в квартиру на Патриках как-то сразу расплылись, отодвинулись и показались необязательными, вполне переносимыми на более поздние, ночные часы.
– Да вроде ничего не может. Разве что мой бок.
– Не волнуйся, он будет под постоянным медицинским наблюдением, – заверила меня доктор и подтянула к себе телефонный аппарат.
На другом конце провода долго не подходили, я откинулся на спинку стула, мне стало спокойно и размеренно на душе; эта сидящая напротив малознакомая женщина, казалось, хотела оградить меня от всех забот, все решить за меня, любую проблему, удовлетворить любое желание. И похоже, у нее совсем неплохо получалось. Нужна ли мне была ее забота, ее опека? Сейчас, сидя у нее в кабинете, пропитываясь французским коньяком, я не знал.
Телефонная трубка по-прежнему испускала протяжные, однородные гудки, я слышал, как они просачивались между пластмассовой черной крышкой и нежным Милочкиным ушком.
– Налей себе еще, – между гудками распорядилась Милочка и уточнила, указав пальчиком сначала на бутылку, затем на рюмку. Я, конечно, с удовольствием глотнул бы еще коньячной туманной экзотики, но почему-то инстинктивно выставил вперед плоско распластанную пятерню, отрицательно покачал головой.
Милочка попыталась было что-то сказать, но в этот момент телефонный гудок оборвался, не дотянув до середины, и его сменил жеманный женский голос. Слов я разобрать не мог, слышал только, что голос женский и жеманный.
– Тамарочка, это Мила Гессина, – проговорила, не сводя с меня глаз, сидящая напротив докторша, даже кивнула утвердительно, как бы говоря, что раз дозвонилась, значит, все будет в порядке.
Голос на другом конце что-то защебетал, что-то на высоких нотах, я только расслышал слово «давно», оно прозвучало несколько раз, оттого я его и расслышал. Я тут же сам додумал контекст, например: «Ах, Милочка, как давно мы не виделись!» Или: «Почему ты так давно не звонила?»
– Что у вас сегодня идет? – после обмена общими фразами поинтересовалась Мила. Потом посмотрела на часы. – Ну да, через полчаса мы, наверное, успеем. – Снова какое-то невнятное, но радостное волнение на другом конце провода. – Да, два места, я с другом. – Еще одна возбужденная женская реакция, но слов я опять не разобрал. – Сама увидишь, – прервала реакцию Милочка, не отпуская меня глазами, заговорщицки улыбаясь, и я, конечно, легко догадался о сути незамысловатого женского вопроса.
Наконец трубка придавила упругие телефонные рычажки, Мила посмотрела на меня, развела руками.
– Ну что, готов к искусству?
– Да мне к нему и готовиться не надо, – самоуверенно заявил я.
– Тогда надевай свитер, летим в Большой.
– В большой что? – не сообразил я с ходу.
– В Большой театр, – уточнила приятная женщина в белом халате.
– И там будет искусство? – Не знаю почему, но мне хотелось куролесить, нести чушь, вот я ее и нес. Наверное, из-за попавшего в меня французского хмельного градуса.
– А чему там еще быть? – ответила Мила на ходу, унося рюмки к индивидуальной стерилизованной раковине, там же их быстренько и простерилизовав. По ее четким, но не торопливым, а, наоборот, выверенным движениям я понял, что мне тоже следует поспешить. И я поднялся и стал спешить. Голову в свитер я просунул достаточно легко, а вот с рукавами сбился и запутался – левой рукой, по предписанию врачей, двигать не полагалось, а правая, оставшись в одиночестве, от непривычки растерялась и беспомощно затрепыхалась, заблудилась в трубном, матерчатом лабиринте. Конечно же, повозившись, я бы и сам преодолел это несущественное затруднение, но возиться мне не пришлось. Ловкие, заботливые пальцы нашли за меня рукав, натянули его на потерявшуюся было руку, потом помогли и левой отыскать спасительный выход к свету.
– Извини, что я тебе сразу не помогла. – Мила была так близко, прямо передо мной, на почти сведенном к нулю расстоянии, как ни разу еще не была.
Я заглянул в ее глаза, у меня просто не было другого выхода, как бы мой взгляд ни старался их избежать, все равно только на них и натыкался. С чем бы их сравнить? Вот французский коньяк тоже был многослоен, но оказался до обиды упрощен по сравнению с Милиными глазами. Чем они только не были наполнены! Если на поверхности доминировала завораживающая изумрудная яркость, увлажненная, будто смазанная специальным прозрачным маслом, что, видимо, символизировало жизнерадостность и задорный оптимизм… То в глубине было столько всего намешано, что выделить, отделить одно от другого было немыслимо. И все же в самой кромешной, трясинной пучине, мне показалось, я разглядел… я не мог поверить… печаль, возможно, тоску, возможно, даже усталую, переходящую в хроническую боль.
Мне ничего не стоило ее поцеловать, повторю, расстояние между нами было провокационное, наверное, она ждала, что я придвинусь, трону губами ее губы. Но я не двигался, не приближался, и, когда пауза искусственно разрослась и переполнила отделяющее нас пространство до краев, стала выплескиваться из него, Мила отстранилась, может быть, чуть резче, чем полагалось.
