– Смотри, как ты много про пингвинов знаешь, – удивилась моя богоподобная спутница.
– Еще бы, – согласился я. – Меня животный мир всегда привлекал. – А потом, после паузы добавил, кивнув на кордебалетных девушек: – Ну ведь правда, в нашем традиционном мире они кажутся нетрадиционными, инопланетными существами.
– Что касается нетрадиционных существ, так ты лучше на мальчиков взгляни, – наконец-то не сдержалась Милочка, и статуйная холодная непроницаемость тотчас слетела с нее вместе со смехом.
Я взглянул на так называемых «мальчиков». Выверт бедер у них уступал девичьему, зато привлекала обтянутость одежды, особенно штанов, не только очерчивающая, но и подчеркивающая все без исключения телесные детали. Будто они малость ошиблись размером и залезли в то, что было им катастрофически мало. Но залезли все же.
– Ты вообще с ними поосторожней, – предупредила докторша. – Они и тебя с удовольствием переведут в нетрадиционные инопланетные миры.
Только тут до меня стало доходить. И не потому, что я совсем уж непоправимо тупой, а просто в те времена в столичном городе Москве сексуальная нетрадиционность в повседневной жизни практически не встречалась. Наверное, она присутствовала где-то, но присутствовала скрытно и в глаза старалась не бросаться. Теоретически мы, все остальные, конечно, догадывались, что где-то там, в удаленных закоулках и тупичках бесконечного лабиринта жизни она скорее всего теплится, шевелится и перебирает мягкими лапками. Но вот где, как, каким образом ее различать, мы – основные традиционные массы – никакого понятия не имели.
К столу тянуло подойти хотя бы для того, чтобы рассмотреть, что на нем расставлено. Впрочем, обилие яств я перечислять не стану, скажу только, что в ту скудную, советскую гастрономическую эпоху присутствующая на столе экзотика сильно оттопыривала воображение. Даже будучи вполне сытым, я положил сначала на тарелку, а потом в рот несколько особенно выразительных кусочков. Тут же выяснилось, что их надо чем-то запивать, а значит, в ход пошел строй не менее экзотических бутылок.
В общем, получилось так, что новый прилив алкоголя наложился на старый, коньячный, и повернул что-то в моей голове в сторону, отличную от часовой. Что означало, что я просто-напросто банально опьянел. Нет, пьяным я не стал, просто алкоголь прошиб мою мозговую структуру и сместил какой-то специальный механизм, отвечающий за трезвый самоконтроль. Не то чтобы меня потянуло буянить, но немного побезобразничать я бы не отказался. К тому же мой верный поводырь и контролер, небожительница к.м.н. Гессина, оказалась вовлечена каким-то стройным красавцем в наверняка чрезвычайно важный разговор, так что у меня появилась возможность порезвиться на свободе.
Я оглядел залу и легко выделил двух тоже прибившихся к столу девиц. Выходящая за разумные рамки вывернутость бедер и приближенное к отполированной плоскости безгрудие говорили о том, что передо мной уже не члены коллективного кордебалета, а несомненные солистки. Возможно, даже и примы. Но меня их звездный статус нисколько не тяготил. Я же говорю, я оказался под воздействием перемешанных алкогольных градусов, и потребность в дерзкой авантюре бродила во мне и пенилась, и я не мог ее унять.
Я выпрямил спину, расправил плечи, тоже вывернул, насколько мне удалось, носки в стороны и теперь уже сам пингвиньим мелким шажком засеменил к балетным нимфам. Нимфы, кстати, яствами не злоупотребляли, а, наоборот, скромно пощипывали виноград с пышной грозди да попивали что-то светлое из длинных, узких бокалов. Их аскетическое воздержание подтвердило мою догадку – несомненно, солистки.
– Здорово у вас тут в Москве, – с ходу вклинился я в их наверняка балетоманский разговор. – Живенько так, да и трапеза обильная, – кивнул я на стол. – У нас в Питере все как-то проще, провинциальней. Трагедия, если вдуматься, столичный город, а какая уездная, серая выпала ему судьба. Да и мы, питерцы, вторим ему. Кто мы? Тоже ведь столичные люди с уездными судьбами.
Я не пытался быть ни остроумным, ни оригинальным, я просто нес первое, что слетало с языка. Тут они уставились на меня, особенно на мою подвешенную к косынке руку. В принципе они обе были симпатичные, личики неброские, но с внутренней, сдержанной прелестью. Фигурки, конечно же, ладненькие, отточенные, на мой вкус чересчур отточенные, но это если уже совсем привередничать.
Но меня сейчас их девичьи прелести нисколько не манили, в моем «подкате» не таилось никакого сексуального подтекста. На Патриках меня ждала Таня (вернее, я надеялся, что ждала), из глубины зала через плечо балетного красавца бросала обеспокоенные взгляды Милочка. Нет, я не искал ни новых встреч, ни новых чувств, ни даже дружеской симпатии – я и так был готов заплутать в трех соснах, вернее в двух, между Таней и Милой. И остальной, шумящий листвой, помахивающий ветвями лес меня лишь страшил и пугал глухими, заповедными чащами.
Просто шальное, пропитанное куражом, вывернутое наружу (как и стопы) настроение требовало свежей, озорной, идущей из глубины души импровизации. И потому я продолжил серьезным, задумчивым голосом:
– Вот Елизавета Аркадьевна вызвала, требует, чтобы я в Москву перебрался. Говорит, что Кировский маловат для меня стал, что вырос я из него. Говорит, что пора у вас в Большом попробовать. Даже партию для меня уже отобрала в… – Я сбился на мгновение, вспоминая про партию. Все же вспомнил: – …В «Жизели». – Хотелось, конечно, для пущей убедительности козырнуть именем отобранного персонажа, но настолько глубоко в «Жизель» я никогда не вдавался. Пришлось смять концовку.
Тут они вытаращили на меня глаза, потом переглянулись, все так же с вытаращенными глазами. Впрочем, постепенно недоумение сменилось удивлением, затем любопытством.
«Зря я с «Жизелью» поторопился. Так и проколоться недолго, – шевельнулось во мне сомнение. – А вдруг в ней мужских партий вообще нет? Жизель ведь вроде женщина. Может, там все женщины. Они друг друга и поддерживают, и подкручивают».
Пришлось изворачиваться, нащупывать более безопасный путь.
– А еще Елизавета считает, что я в «Спартаке» должен себя попробовать, – вспомнил я про балет композитора Хачатуряна и хореографа Григоровича. Вот там с мужскими партиями по определению должно было быть проще.
– Что, самого Спартака будете танцевать? – поинтересовалась одна из солисток. Голос у нее оказался тихий и грудной, такими голосами немногословные солистки немого искусства и должны говорить… когда им режиссер разрешает. – Его же Васильев танцует, – добавила она и взглянула на подругу, и теперь они обе не выдержали и прыснули. Но негромко, сдержанно, как и полагается служительницам Терпсихоры.
– Да нет, – ловко отразил я заведомую провокацию, – Аркадьевна сказала, что Васильева сразу так не подмять, слишком дело политическое получается. Вы же знаете, как в нашем балетном мире все на политике строится. Нет, я больше о партии Крекса подумываю, – проявил я историческую осведомленность, не будучи, впрочем, уверен, правильно ли озвучил имя главного древнеримского генерала. Оказалось, что неправильно.
– Вы имели в виду Красса, – поправила меня солистка. – А Лиепу заменить, думаете, вам удастся?
